Сергей Солоух - Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева

ухмыляясь и знаки делая кому-то рукой свободной там где-то

вдалеке, на том конце петляющего под землей телефонного

провода.

— Да спит он, Вадик.

— Буди, Люба, поднимай, — был агрессивен более

обычного, предельно хамоват и беспардонен Вадим

Васильевич Швец-Царев.

Ха!

Что ж, отвернулся от девки паскудной, криворотой по

имени Жизнь-Железка, Сима, забил, положил, облокатился,

отъехал на фиг, отбыл, не беспокоить, но игривая, то

перышком по трепетной ноздре проведет, то волосы ему

взъерошит дыханьем теплым и вдруг, как рявкнет дико:

— Будь здоров, спокойной ночи, — и трубку из

холодного небьющегося пластика приложит к голове.

— Алло.

— Митька, — в ответ ушную наполняет раковину

необычайно гадкий, гнусный тенорок родного брата.

— Митяй, — от смеха давится, вот-вот начнет

сморкаться, кашлять, воздух портить, врач, доктор, Вадик

Швец-Царев:

— Ну уж теперь-то, парень, старая карга тебя точно

посадит.

Кто? Что? Почему?

— Малюта-дура сегодня утром на тебя телегу написала.

Да, да, увы, написала, накатала, слезой сивушною

смочила, подписью скрепила. Получи, фашист, за все.

Что, думаете, накануне пьяная была, бухая, и суете

паскудной Симкиной значения не придала, волненья подлого

не поняла причину, в суть не проникла?

Ах, вот что, Лерку-сучку, значит, потерял,

недосчитался, тварь, скотина.

Обиды сердце не снесло (нежное, девичье), зашлось,

затрепетало, право, и стала, бедная, замочком разводить ткань

толстую и грубую, индиго цвета, известный шарм и даже

привлекательность конечностям Юрца, подонка Иванова,

придававшую. Развела, освободила нечто, в ее руках

волшебным образом начавшее менять размер и цвет, да,

осмотрела, оценила, и всхлипнув горько, безутешно, в

помадой фиолетовой измазанные губы приняла.

Ну-ну.

Второй, сим действом потрясенный, Иванов, конечно

же, сейчас же, тут же без посторонней помощи и с пуговкой

управился и с плаварями синими, бессмысленно, по долгу

службы лишь пытавшимися как-то неуклюже сдержать напор

всепобеждающей, вечнозеленой (хм? — определенно)

молодости буйной.

В общем, было, было на что посмотреть,

полюбоваться чем вчера к полуночи ближе на улице Арочная

в доме с архитектурными излишествами, в квартире

управляющего Верхне-Китимским рудником Афанасия

Петровича Малюты.

Впрочем, и поутру три служивых, сержант и пара

рядовых сил не имели отвести глаза от зрелища поистине

невероятного, немыслимого, невозможного. Подумать только,

ехали в патрульном сине-желтом воронке, светили фарами

туда-сюда блюстители порядка, сна, покоя мирного,

неторопливо толковали на ходу о том, о сем, точнее об одном,

о вечном, и вдруг, стрелять-копать, товарищ капитан, увидели,

уткнулись, из-за угла к "Орбите" вывернув, равняйсь-смирно

на плечо, премет беседы, цветочек голубой, короче,

заповедное то место, из коего берутся дети.

Причем, как бы отдельно стоящее, вернее, висящее на

перекладине, на жердочке, на спине скамейки

свежеокрашенной под мелкой майскою листвой. И в самом

деле, в то время, как припухлость деликатнейшую, пирожок с

частями мелкими впридачу, овевал беспечный ветерок,

накрытые небрежно сорочкой сползшей голова и руки на

неуютной, темной стороне скамейки белой почивали, травы

ночной дышали ароматом.

— Эй, девка, бляха-муха, живая, нет?

Похоже, да. Стоять не может, правда, сама никак, но

жмурится, от света желтого безжалостного фар пытается

закрыться ладонью узкой, икает, вздрагивает, и, наконец,

сумев качан тяжелый, непослушный поворотить к тому, что

держит слева, несчастного отвратным смрадным жаром

обдает:

— Найдите его, — слеза мгновенно набухает,

стекляшкой вспыхивает, зигзаг блестящий оставляет на щеке:

— Найдите гада, мальчики.

Определенно невменяема. Но то, что очевидно было

парочке ублюдков, Павлухе и Юрцу, которые лишь мерзко

оскалились, да переглядывались гнусно, когда Малюта,

переходя из рук одних в другие, меж делом вдруг начинала

выть, скулить и хлюпать носом:

— Где Сима? Сима где? — отнюдь не показалось

таковым суровым людям в серых кителях, в фуражках с

красными околышами праздничными. Улыбочки, усмешечки с

обветренных и пропыленных лиц пусть не сбежали, но (чего,

конечно, можно было ожидать вполне) и не расплылись,

стальными фиксами не заиграли, не брызнули слюной горячей

во все стороны. Господь всемилостив, внезапно стали

постными, кривыми, глуповатыми, фигня какая, накинули на

плечи телке шинель, пропахшую бензином (б/у без пуговиц) и

в часть дежурную свезли.

Где с первыми лучами раннего рассвета она не

протрезвела, не сгорела от стыда, не умерла, нет, просто

спятила, сошла с ума, мозгов лишилась окончательно, то есть

на все вопросы наводящие, паскудные и подлые наредкость

старлея кадыкастого, с готовностью, охотно, отвечала

коротким, мстительным кивком:

— Да, да, он самый, Дмитрий Швец-Царев.

Кто от любви до ненависти путь шагами мерил, тот

утверждает, раз, и там. Возможно. Однако, наши зайчики

почти три года по дороге разочарований тащились, бедные,

влачились без надежды когда-нибудь прийти из пункта А в

пункт Б.

А ведь могли бы быть избавлены от испытания сего, в

покое и в неведении о сути непотребной себе подобных

пребывать, когда бы не желание (с абстрактной точки зрения

похвальное, конечно) Полины Иннокентьевны Малюты своей

дочурке, дуре Ирке, хорошее образованье дать. И впрямь, ну,

чему могли научить дочь управляющего рудником Ирину

Афанасьевну Малюту полуграмотные (еслив, оставалися, с

Топок) учителя из вверенного волею судьбы Полине

Иннокентьевне педколлектива Верхне-Китимской средней

школы?

Ах, надо быть врагом ребенку своему.

Итак, благодаря заботе и предусмотрительности своей

наредкость дальновидной матери, Малюта Ира семи лет

отроду покинула поселок рудокопов, в котором за кольцами

запреток с высокими, похожими на марсиан Уэллса вышками,

ее отец был господином абсолютным для пары тысяч душ, и

уехала, с пожитками перебралась в большой и светлый

областной центр, в мир, где уже другие папки делами

заправляли. Да.

Но, правда, поселилась не в той похабной (с

прекрасным видом на излучину Томи) квартире, куда вчера

компания веселая из "Льдины" прикатила, в другой, в обители

семейной тети Оли, родной сестры Полины Иннокентьевны, с

кузиной Катькой разделила комнату, а с Лерой Додд и двор, и

парту.

Заметить надо, Ольга Иннокентьевна, доцент,

преподаватель кафедры обогащения полезных ископаемых