Сергей Солоух - Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева

Ха, подумать можно.

Короче, вырвал с мясом, с древесной пылью на

шурупах, звоночка кнопку, лишил контакта разъемы медные,

об пол шарахнул дрянь пластмассовую, о шашечки

копеечного кафеля, заверил грязным полукругом каблука и

вниз по каменным ступенькам пролетов лестничных, к

машине двинулся, плюясь и устилая путь общеславянскими

корнями, то есть словами, от сердца шедшими.

Хлопает дверца цвета "сафари", проснувшийся

стартер похмельной дрожью оживляет безумный драндулет,

поехали.

Куда?

Точить ножи, затворы смазывать?

Ну, нет, мысль эту оставил Сима, точнее, она сама,

под крики психа, уханье двери, прискорбный полимера писк

преобразилась, растеклась по дереву, перескочила от братьев к

Ирке, прошлась от уха к уху колесом, рондат, фляк, сальто с

переворотом отменно выполнила, в воде зеленой угрюмого

"оно" на краткое мгновенье скрылась и вынырнула со словом

"Сыр" в кривых зубах.

В общем, возможным счел повременить с братишками

Симак, поставил галочку, загнул по-свински ушком уголок,

закладку вставил и задвинул ящик. Решил сосредоточиться на

главном, историк неудавшийся, на Ирке, на Малюте, а

частности, детали "разъяснить" потом, впоследствии.

Иначе говоря, внезапно новая открылась перспектива

Швец-Цареву, и одного знакомого он захотел немедля

повидать, не то чтобы близкого, но рюмочку случалось

пропускать за одним столом, однажды дело даже назревало

общее, какой-то общий намечался интерес, однако, сорвалось

(но, впрочем. ничьей в том не было вины, так обстоятельства

сложились), короче, надумал Сима поговорить, потолковать,

покалякать с Олегом Сыроватко.

Скуластым малым, с которым в том году его Виталька

познакомил Коряков в "Томи", в бедламе вечной пьянки.

— Это Сыр, Сыр, — на ухо начал горячо шептать и к

столику плечом, бедром, так незаметно стал поддталкивать,

туда, в уютный закуток, где в сполохах багровых

пульсирующей басовой струны светился зуб.

А Сима, хотя к тому моменту практически всю норму

свою вечернюю уже успел принять, заметил тем не менее,

едва лишь сел за скатерть белую, и шрама рваную бороздку

под губой, и маленькую синюю корону, как солнце с лучиками

детскими, в укромном месте на фаланге среднего с той

стороны, что безымянным, рабом, шестеркой бессловесной

прикрыта от взглядов посторонних обыкновенно.

— Проблемы будут — не стесняйся.

— Зарезать Ивановых можешь?

Ну, нет, нет, Господь с вами, это так, глупость,

мелькнула, конечно, в голове, в запале, в азарте детском и в

нечто путаное, не вполне еще понятное, но дельное,

определенно, превратилось.

— Ээ… короче, баба… елы-палы… без лишней только

суеты… того… но, чтоб наверняка… без нюансов… не

посоветуешь?

Сыр! Вот кто Симе нужен. Он-то знает точно как и

чем ее прищучить, подкараулив завтра утром у рощи по

дороге в анатомичку, а может и поможет сам, нет, вряд ли,

скорее даст кого-то из своих лбов, не важно, факт то, что

завтра она свою дурацкую бумажку пойдет и заберет.

На мелкие, мельчайшие, все в тараканчиках

лишенных смысла букв порвет кусочки и пустит по ветру под

хохот, гогот, хрюканье и кашель сиплый Симы.

— А теперь иди сюда!

Всего-то навсего.

Но, черт возьми, в полупустой, лишь соусом мучным

говяжьим пахнущей "Томи" не оказалось Сыра. Сима, винцом

болгарским балуясь, прождал его до пяти, после чего смотался

в "Солнечный", там угостился "Айгешатом", но взглядом по

залу, в котором кухни ароматы в час сей соединялись с

синевой прогорклой табачных заводей, напрасно шарил Швец

Царев, вернулся в "Томь", где железы танцующих уже

работали вовсю, ингредиент последний добавляя тонкой

струйкой в коктейль миазмов заведения привычный. Не

появился.

Каждый день с завидной неизменностью сидел Сыр

там, в своем углу перед графинчиком с прозрачной

жидкостью, и в черных его хрусталиках ногами кверху плавал,

толкался, с ума сходил, сгорал в мерцании полярном

безумный зал.

Но сегодня, именно сегодня, тот круглый столик

маленький табличка "не обслуживается" одна лишь украшала.

"Южбасс"? Махнул туда. Последняя надежда.

И в холле, в дверях столкнулся с братом.

— Значит, не знаешь, как без шума ее заставить забрать

телегу? — за ухо Симе струйку дыма мутного пустив, с

ухмылкой скотской, Вадя рассказ балбеса заключил.

— А ты что, знаешь?

В ответ, все также гнусно скалясь, брат колечко

выпустил красивое, полюбовался нестойким бубликом из

тухлой окиси "ВТ" и тихо, тихо произнес:

— Пять тысяч, Сима.

ВЕЧЕР

Итак, горели фонари, шары, наполненные желтизной,

сходились где-то там, во мраке межпланетном (должно быть,

над троллейбусным кольцом), парили, зигзагом, вереницей

уходя вдоль бесконечного ночной порой Советского

проспекта в никуда. Под ними по серому с наждачною искрой,

еще прохладному, весеннему асфальту под взглядами

мооровских ударников и передовиков, бессменно обреченных

бдить на стендах пять на три среди еще нетронутой косилкой

зеленстроевской травы молоденькой газона разделительного,

по правой строне красивой улицы с домами желто-красными

брели — угрюмый юноша и длинноногая девица. Оба

нетрезвые.

Опять. Впрочем, сегодня Валера Додд вполне, так ей

самой, во всяком случае, казалось, владела, управляла

организмом, расслабленным слегка лишь телом, по крайней

мере, контролировала положение свое в пространстве. И тел

иных стремительно несущихся на битых "Жигулях" или же,

чем черт не шутит, на своих двоих, возможными параболами,

кривыми, огибающими, траекториями интересовалась. То

есть, известной бдительности не теряла, посматривала,

ресницы вскидывала, поводила носиком, окрест бросала

взгляды быстрые, и очень ловко (опыт!) как бы в тени

держалась кавалера своего.

Что же касается Ленчика Зухны, а это он шел с Лерой

параллельным курсом, то приближаясь к ее обласканному

бризом встречном бедру на ширину ладони теплой, то уходя

на метр, на два куда-то вправо (считать щербины? выбоины

гранитного бордюра инспектировать?), маневры девушки

чрезвычайно усложняя, бедняга трезвый-то с эмоциями не

справлялся, сладить не умел, а тут такое, сразу, после года

невезения тотального вообще, и с бабами, их род, в частности,

да еще в день… в день, который, определенно, не мягким

женским завершиться должен был, а острым, грубым и

мужским — кастетом, финкой, АКеэМом.

Я знаю, ты мне не поверишь,

Я знаю, ты смеяться станешь,

Если я скажу, что кайфа

Большего уже не будет.