Сергей Солоух - Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева

доставлять удовольствие, истинное, ни с чем не сравнимое

удовлетворение, оставался папаша батрасьена, Илия Цуркан,

диетологами из народного комиссариата ночных марусь

переведенный одним махом в сорок шестом, без подготовки и

предупреждения, с горячей мамалыги желтой на бледно

синюю картошку.

— Тяни их, — повторял, — сынок!

— Пори! — сурово требовал, когда от лишнего

стаканчика домашнего двойной возгонки, под помидорчик,

сосуды голубые выступали, вздувались на висках, — пори их

всех и в нос, и в глаз, и в рот. Тяни безжалостно, сучков.

И, надобно заметить, в известном фигуральном

смысле отеческий завет старался Жаба выполнять, его

чушковское и неизменное по-фене-ботанье:

— Ну, будем всем теперь вам рвать гудок, — с уст не

сходившее, руководящей фразой, крылатой стало, прижилось

в среде зубастых активистов области промышленной.

И впрямь, что-то такое чудилось задорное, живое,

молодецкое, что-то от горнов, барабанов, труб традиций

боевых шахтерских в этой угрозе, в этих стахановских гудках,

"тревожно загудевших", хотелось строиться, маршировать,

идти на приступ.

(То есть, попутно замечаем, умел и мог Игорь Цуркан

энтузиазмом заразить, к сердцам горячим ключик подобрать и

за собой увлечь людские массы. Перспективы роста были, но,

обстоятельства, увы, сложидись тому противно, не

благоприятствовали.)

Итак, команда ясная:

— Иди сюда, — звучала часто, венчала мероприятия,

регламент коих присутствие большеголовой амфибии с

изрытым буйными угрями борцовского отрочества (знак как

бы вечной молодости) рылом предполагал.

Так, получается, ослушаться отца не мог, но и

буквально наказ суровый не воспринимал. Вернее, долгое

время не воспринимал. Точнее… ммм, нет, кратко не выходит.

Придется сообщить сначала, что пять, шесть лет

последних жена Светлана в ласках своего супруга

коротконогого особо и не нуждалась, не то чтобы пресытилась

конкретным безотказным ванькой-встанькой, нет, вообще

запросы изменились, потребности другими стали, вместе с

трубой, отнятой грубо во время первой несчастливой

беременности, ушло желание былое попасть под трактор

непременно, паровоз, зверюгу жуткую из зоосада, родник

иссяк, источник пересох, и для разрядки гормональной этой

крикливой и нечистоплотной дуре теперь вполне хватало

одной хорошей оплеухи.

Такая перемена драматическая.

Ну, а поскольку на триединство Игорькова никто не

покушался, он, в силу некоторых, уже сложившихся привычек,

стереотипов, иногда скучал, тень набегала на чело, синели

склеры, зрачок сливался, растворялся в радужке, и ехал он

тогда в спортзал Химпрома и долго истязал там грушу,

покорную судьбе, давно надежду потерявшую с крюка

сорваться и (не до жиру) хотя бы на ноги упасть, заставить

маму вспомнить гада в перчатках кожаных.

Увы.

Коллективное же скотство аппаратных

междусобойчиков как-то не радовало, деревенское ли тут

происхождение сказывалось, натура скрытная, характер

замкнутый, мешало что-то, в общем, и от всех этих потных,

водных, сибирских, финских процедур с девчонками из

секторов учета на утро следующее лишь голову тянуло

отстегнуть и бросить на фиг в корзину для бумаг, то есть, на

пиво с водкой нажимал как правило Игорь Ильич.

(Кстати, зам по идеологии недавний Олег Курбатов

любителем большим совместных омовений был, его и взяли

на площадь в дом красивый как специалиста, да развернуться

не успел на новом месте, поперли, когда вдруг выяснилось,

настучал проворный кто-то, что последний Ленинский

субботник отметил он, отправив два студенческих отряда

месить цемент ударно на объектах своего гаражного

кооператива. И правильно, тому кто чисто работать не умеет,

разве доверишь ответственный участок.)

В общем, без искры, без поэзии жил Жаба, пузырь

початый сосуды расширяющей настойки спирта на дубовых

щепках держал за створкой шкафа полированного в кабинете,

мрачней, угрюмей становился от весны к весне, собака и есть

собака — глаза пустые, желтый клык, а съездил в семьдесят

восьмом на фестиваль всемирный молодежи, и, нате вам,

сюрприз, вернулся, нет, нет, другим не став, таким же в

общем-то животным большеротым, но словно обрести сумев,

там, вдалеке от Родины, утраченный как-будто бы навеки к

жизни интерес.

Те же дискотеки идиотские. Ну, мало ли какие

рекомендации спускают сверху. Всемерно поддержать…

направить… включиться… мобилизовать… И ладно, вызвал

кого надо, вручил что следует, а сам на полигон стрелковый

училища военного командного валить мишени поясные,

палить из калаша. Он, нет же, сам лично кампанию возглавил,

руководил, идею смотра не просто так одобрил, а деньги, и

немалые, сумел пробить, и даже лично посетил мероприятие,

то есть заехал пару раз во время конкурсной недели, а на

закрытие со всеми прибыл — третьими-вторыми и даже в зал, в

фойе, то есть, из спецбуфета пару раз с ухмылкой

благосклонной выходил.

Конечно, понимал, как там, на корабле, в карибских

звездных водах — кофе с молоком, здесь не получится, пусть

даже этот дискжокей шалмана политеховского, курчавенький,

и был похож, да, вылитый Игнасио Кевлар, товарищ

переводчик. Один в один, только глазенки голубые, но в этом,

черт, какой-то даже свой был цимус.

И тоже дискотека ухала. Открытие кубинское

(парилка, но с чухонской сухой баней не сравнить. И так, по

письмам если и постановлениям судить, не одному лишь

Жабе показалось). Короче, музыка играла, свет рожу делал

синей, а рубаху красной, и все свои, все равные, и Игорек

даже ходил в круг общий, переминался там с блестящей

ряхой.

Нормально. Одно хреново, в баре только ром,

папашиного первача не слаще.

— Пойдем, — позвал Игната, — ко мне в каюту. Еще одна

бутылка белой, пшеничной есть в заначке.

Вел выпить, больше ничего.

Разве мог знать, что повторится. Все повторится, как

тогда, в семидесятом, среди снегов и сосен, в топке темной,

душной и железной, его опять возьмут за рукоятку, штырь,

рычаг, единственный покрытый нежным эпителием, а не

коростой носорожьей орган.

Перед отплытием еще часок успели у Игната дома

провести. И все.

С тех пор услышать стоит этот Бони М.

Хач, хач, хач, хач.

И сразу себя видишь шашалычником косматым с

цыпленочком румяным, желтым, тепленьким на вертеле.

— Значит "Икаруса" не надо? — уже шутя, прощался с

Кузнецом Тимоха, — в "Пазик" вполне поместитесь?

— Должны. А вот в Москву, — отважился на дерзость