Сергей Солоух - Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева

на место хлебное, куратором учебного (студентов только

десять тысяч) заведенья. Плюс ассистенты сторублевые,

преподаватели с нагрузкой "за двадцать академических часов

в неделю", в общем, народ такой, что только успевай

докладывать, подписывать, подклеивать и подшивать. Не

хочешь, а отличишься. Определенно таилось нечто,

поджидало Виктора Михайловича в паркетных (нечищенных и

безобразных) коридорах дома бесконечного, раннехрущевской

вольности, развязности невероятной в плане, казалось, право,

пролетарий утомленный, горнорабочий — гегемона

представитель, вихры склонил у скверика на улице Весенняя,

при этом попу с аркой и крыльцом бесцеремонно выкатил на

площадь Первопроходца Волкова, а ноги в сапогах резиновых

устало вытянул во всю длину Демьяна Бедного.

А молодого-о-о коного-о-она-аа, несут с пробитой

головой.

Настоящее, большое дело, серьезное, должно было,

обязано было созреть для хорошего человека,

многообещающего уполномоченного, конечно, не случайно

гуашью голубой налились в день апрельский гляделки Ильича,

однажды выкатились, хоп, шары полтинники-червонцы.

Иным заблудшим, непутевым душам почудилось

прищурился бюстяра, косит ехидно, вот-вот плюнет на все

высокое собрание, а Виктору Михайловичу простым и

строгим взгляд явился, живой с живым и впрямь заговорил.

— Задача архиважная, товарищ Макунько.

— Решим, — заверил волейболист и конькобежец,

рабоче-крестьянский свой поправил головной убор, широкий

пояс затянул и вышел, работать, действовать решительно и

быстро.

То есть, конечно, не без этого, в начале самом

сомнения кое-какие были, просматривалась пара, тройка

версий, но очень скоро ложные отпали и, собственной гордясь

и правотой, и прозорливостью, шел к ордеру на обыск и арест

старлей, спокойно, грамотно и четко разрабатывая связку

Ким-Закс.

Признаться, правда, политикой не пахло, рукой

Моссада, деньгами ЦэРэУ (жаль, но не все же сразу) пьяным,

циничным хулиганством отдавало происшествие (на почве,

сомнений никаких, обиды личной и амбиций непомерных),

хотя, кто знает, кто знает, что может вскрыться,

обнаружиться, когда припертый к стенке уликами Ванюша

Закс сознается во всем, заговорит.

Ведь кто-то надоумил, подал идею чудовищную

кощунственного плана мщенья. Слабохарактерный,

безвольный, недалекий Закс (таким лепился образ Вани со

слов Устрялова, Васильева, его товарищей, знакомых,

педагогов) сам вряд ли мог решиться, в одиночку задумать и

злодеянье гнусности подобной совершить. Кто за его спиной

стоит, с какою целью манипулирует обиженным,

запутавшимся в жизни, бывшим вторым секретарем и

президентом дискоклуба? Не Ким ли, Игорь Эдуардович?

Студенческой дружины командир, организатор секции

спортивной "Черный пояс"? Ах, как хотелось Виктору

Михайловичу за шкирку взять указанного юношу, за коим

числилось, похоже, многое — и вымогательство, и спекуляция,

и вовлеченье в проституцию, да-да, но он исчез. Ни раньше и

не позже, именно тогда, когда поставил галочку в блокноте

лейтенант — пора. Исчез, два дня назад из общежитья вышел,

направился на консультацию по высшей математике, но по

дороге слился с местностью. Пропал.

Дома, деревья, гаражи, заборы — предметы пребывали

на своих местах, безропотно путь следования краткий

обозначали, а Игорь Эдуардович отсутствовал. Полдня

напрасно сбивая с ритма сердца преподавателей основ анализа

и матстатистики, гулял метр восемьдесят два в козырном

чепчике по коридору, знакомился со стендами, заданья изучал

самостоятельные и методические указанья к ним. Потомок

шелестел листвой, ходил неплотным облачком по небу,

пичугой серокрылой чирикал в кронах тополей, а вот лицом к

лицу явиться, предстать не соглашался ни за что.

Досадно, огорчительно, что предпоследний

оперативный пункт не отработав, приходится переходить к

последнему, важнейшему. Но, может быть, сам график был

слегка неточен, и эта несущественная, пустяковая

перестановка, корректировка, всего лишь нужная,

необходимая поправочка, внесенная, оправданная самою

жизнью, и служит, в общем-то, лишь подтверждением

правильности общей линии и стратегического замысла.

В общем, спеша пожать плоды трудов своих, летел

Виктор Михайлыч Макунько, неумолимо приближался к

фасаду главному с фронтоном, ложными колоннами и

башенкой нелепой (дотом-дзотом системы раннего

оповещения то ли ПО, то ли ГО на крыше). А корпус номер

один ЮГИ сиял, то есть густая тень на репутации доселе

безупречной вовсе не мешала зданью институтскому глядеть

на солнце беззаботно, светиться, сверкать слюдой фигурных

рам и даже с рейсовыми, урчащими на площади ЛиаЗАми

иной раз перемигиваться без смущения.

Вот так.

Но осечки, сбоя, на сей раз не должно быть. Сто

процентов. Способностью проникнуть в психологию

подозреваемого гордиться мог заслуженно товарищ

лейтенант. Он сам в 15.10, оставив внешнюю распахнутой, а

внутреннюю чуть прикрыв, через двойные двери в кабинет

профессора и ректора вошел, и тут же пять черных точек

всего-то успела стрелка отсчитать часов стенных, за четверть

часа до назначенного срока, впорхнула излучавшая все, что

положено особе, причастной к делу государственному,

барышня при папке коленкоровой "на подпись" и доложила

носиком напудренным, но внятно:

— Он здесь.

— Давайте, — распорядился лейтенант, хотя, казалось

бы, кивнуть, отмашку дать, уместно было бы,

приличествовало в данной ситуации самому Марлену

Самсоновичу, присутствовавшему, не удалившемуся гордо и

брезгливо, сидевшему, пусть и не на привычном месте в

центре под поясным портретом (масло, холст) высоколобого

калмыка без кепки, но в пальто, однако здесь же, сбоку у

приставного столика с моделью экскаватора шагающего, и,

тем не менее, неловкости не ощущая ни малейшей, шесть раз

почти что член-корреспондент не вздрогнул, не пошевелился

даже.

Боялся, может быть, услышать:

— А вас я попрошу покинуть помещение.

Но наш уполномоченный был благородным

человеком, офицером, и слово данное умел держать.

Рад стараться! Никак нет! Су-жу Со-му Со-зу!

Но он не пожалел, не пожалел о молчаливом

соглядатае, свидетеле, дышавшем в ухо Ване Заксу.

Ведь запираться стал Госстрах. Признал, что был

обижен, не отрицал, что горькую не в меру пил и планы

строил мщения, то есть восстановленья справедливости, был

подведен, поставлен, вроде бы, перед необходимостью и

неизбежностью чистосердечного признания, но у черты