Сергей Солоух - Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева

проточками, и он с похвальной, редкой, право же,

отзывчивостью, охотно щелкнул пару раз в замке, внимания

такого к себе не знавшим, не ведавшим давно, да и не

чаявшим уже, пожалуй, заслужить.

Чисто механическое совпадение, гармония ньютонова

шпенька, бородки и пластинок, работа, строго равная

произведению силы на путь, а в результате что? как всегда

исчезновение детерминизма, насмарку система хитроумная

Георгия Егоровича Старопанского, саму возможность

исключавшая не то чтобы контакта, а просто встречи лицом к

лицу детей к наукам точным, естественным божественную

склонность проявивших с районной шантрапой, балбесами,

которых новатор-педагог держать обязан был по прихоти

нелепой ГОРОНО в одних стенах и под одной, как ни

печально, крышей.

За дверью играли в американскую игру,

тренировались, но не все, не все дубили шершавые подушечки

пальцев пупырышками апельсиновыми рыжими, прима,

Валера Додд с подругой-одноклассницей Малютой Ирой

заодно, валялась на черных матах в укромном уголке,

кармане, закутке, чуть-чуть филонила, немного шланговала, не

развивала, нет, свой необыкновенный дар, способность

удивительную, и некоторую ленность искупавшую и

нежелание бегать, носиться по площадке, в кольцо с

отменным хладнокровием (дочь охотника?) пузырь прыгучий

отправлять из положения практически любого под

неприятельским щитом.

Ирка тараторила. Уже в ту пору ее роман с подонком

Симой, скотиной Швец-Царевым, неимоверной сложностью

интриги всеобщий интерес питал и требовал, конечно, немало

слов и знаменательных, и служебных (не говоря уже о воздуха

игре причудливой и невербализированной) для изложения

всех, иной раз просто невероятных, перепетий и драм.

Беседой увлеченные, понятно, не в миг потери

оплошности, секунду превращения стены привычной части в

щель, проем, гулять пустивший сквознячок веселый, заметили

две балаболки феномен. Это само собой разумеется.

А вот Алеша, Алексей, как он сумел, в открывшееся

перед ним внезапно искусственного света полное

пространство пытливый кинув взгляд, сейчас же узреть под

самым своим носом конечностей прекрасных совершенство,

столь откровенное вдали от надоедливых, нескромных глаз.

И тем не менее, песчинок унция, другая успела

прошуршать из верхней колбы хронометра вселенского во

мрак бездонный нижней, прежде чем вся троица смешно и

неожиданно лишилась дара речи.

Ну, да ладно, Ермаков, тут, право слово, причины

были, а вот девицы — оторви да выбрось, нахалки малолетние,

их чем же, позволительно спросить, очаровал высоколобый

претендент на золото медали выпускной?

Наглостью. В уголке его рта, между холодной,

неподвижной верхней губой отличника и нижней,

беззащитной мальчишеской, пухлой и розовой, качнулась и

замерла, столбик серого пепла грозя рассыпать, уронить в

любую секунду, о, святой и безгрешный Антоний, Антон

Семенович, покровитель всех высших и средних,

исправительные не исключая, конечно же, учреждений и

заведений, она, до половины истлеть не успевшая, вызывающе

длинная, немыслимая, недопустимая, но вот вам сюрприз,

сигарета болгарская с фильтром.

Боже.

— Пардон, — пробормотал, приятным румянцем щеки

согрев, смущенный несколько Алеша и притворил тотчас же

дверь, но не успел вась-вась железок звонких щелчками

быстрыми еще раз подтвердить.

Сократились парные и непарные, плоские, широкие,

икроножные и тазобедренные (похоже, все-таки разминка

носоглотки скорее исключение невинное в часы вечерних

тренировок) тень, белая футболка, мелькнула быстрая в

интимном закутке спортзала.

— Тук-тук, — услышал Алексей, — тук-тук, — его

определенно, явно просили не спешить.

— Тук-тук, — не бойся, негромко косточки, костяшки

пальцев вынуждали вибрировать эмалью белой крашенное

дерево.

— Ну, что? — спросил он, свет вновь впустив в свой

узкий коридор, и растерялся снова, и замолчал, такого блеска,

таких вот карих и беспутных огоньков, нет, не дарил ему еще

никто, нет, даже с мимолетным поцелуем в прихожей темной

и пустой средь вечеринки классной развеселой.

— Дай-ка, — шепнули незнакомые губы и раскрылись в

улыбке неожиданно свойской, славной и необидной.

— Дай-ка… дернуть разочек.

Чудесными деталями явления этого внезапного

четыре месяца спустя не стал отягощать Алеша подробностей

и без того разнообразных груз, доставленный из школы

прямиком домой Галиной Александровной, родительницей,

мамой. Он вел себя благоразумно, и тем не менее,

интеллигентная женщина, кандидат исторических наук,

доцент, лектор общества "Знание", пропагандист, о Бог ты

мой, пыталась и неоднократно его ударить по лицу, коварно,

без замаха, но с оттяжкой, чтоб вышло побольней.

Сынишка, не признать того нельзя, ославил маму,

опозорил и.о. заведующего кафедрой истории и теории самого

передового в мире учения, подвел, подвел, но состояние

аффекта, першенье в горле, членов дрожь, нечеткость

силуэтов, их радужный дразнящий ореол, все это если

движений резкость, алогичность хоть как-то объясняет, то

кровожадность изощренную, тевтонское упорство в

достижении цели ни в коем случае, конечно.

Что ж, Галине Александровне, женщине с

анемичными губами, скругленными разводами морщинок

ранних к подбородку, просто нравилось бить по лицу себе

подобных, по щекам, по губам, и по уху нравилось, звук

удовольствие доставлял, чмок неупругого соударения,

сенсация ее еще довольно ладное (о коже суховатой на время

позабудем) тело наполняло радостью, бодрящей, освежающей

радостью жизни.

Но увы, увы, в бессклассовом нашем обществе, пусть

с пролетарскими, но все-таки условностями, нередко, да как

правило, обиду выместить так незатейливо и просто,

утешиться, возможности Галина Ермакова лишена была. Чем

не пример один июльский день не то пятьдесят четвертого, не

то пятьдесят шестого, когда давясь настойкой разведенной

валерианы, студентка юная, гуманитарий, с мучительным

желанием боролась по голубой щетине мерзкой с размаху

смазать, по серой, безразличной ко всему щетине полковника

Воронихина, Александра Витальевича, начальника немалого в

системе томских учреждений пенитенциарных. Как он мог,

как он смел, ее, деточку-Галочку, любимицу младшенькую,

свою хозяйку, госпожу, так подло, так по-свински бросить,

отдать на растерзанье всему свету.

Гад.

Да, сама, сама Галина Александровна выбивалась в

люди, хлебнула, навидалась, не то что братец ее старший