Сергей Солоух - Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева

ее на платьице сорок восьмого, а к лету (о-го-го) уже

строчился сарафан совсем невероятного размера.

Короче, записались, поцеловались, обнялись и

полетели — Анюта к маме, простынки на пеленки рвать, а Вова

гастролировать, медовый месяц, как никак.

Ля-ля-ля-аа! Ля-ля-ля-аа!

На славу отдыхал народ. Два гитариста, басист с

косицей, барабанщик в кепке, саксофонист, трубач, три

вокалиста и прочий персонал, включая двух рабочих сцены

Аркашу Выхина и Ленчика Зухны.

Жив! В пьяной драке нож хулигана жизнь юную не

оборвал после того, как краля подлая хмельная над чувствами

поэта надругалась, ему в лицо швырнув куплетик гнусный.

Но, впрочем, кровь все же пролилась. Глаза залила

теплая водителя второго таксопарка города Южносибирска.

Не понял широколобый, с кем жизнь свела.

— Заправишь? — спросил его, сидевшего, курившего, о

чем-то говорившего с таким же чебуреками затаренным

козлом, нелепый псих с трясущимися синими губищами:

— А шел бы ты… — ответил коротко, не поворачивая

чана, шеф.

— Вот деньги, — пытался Леня в приоткрытое окошко

сунуть последнюю несвежую купюру.

— Не понял? На хер, парень, на хер…

И тут соединилось все, и день, и жизнь, и мелкие

обиды, и большие, и воздух — божественный ночной эфир

сменил внезапно состоянье агрегатное, стал жидким, липким,

едким, вязким и, задыхаясь, Зух согнулся у облупившегося

булочной угла, поднял бесхозный, от дома отвалившийся

обломок кирпича и с ловкостью необычайной для художника,

мечтателя, идеалиста, пустил кусок шершавого в синь

лобовую бурчавшей мирно "Волги".

Хрясь! Шварк!

— Ублюдок! Ты ж убил, подонок, человека.

— Поймаю! Все равно поймаю! Стой!

Попробуй. Двор, площадка детская, щель между

гаражами и будкой трансформаторной, скрип гравия,

скамейки, вросшие в песок, вонючая и длинная (исписанные

стены) подворотня овощного, проспект Советский — поперек,

склад тары ломаной мясного и мусорные баки "Жаворонка",

вновь гаражи, ограда школьной спортплощадки, кустов

колючих хруст, дерьмо собачье, крышки погребов, сруб,

государством охраняемый, опять свет — улица, бульвар Героя

Революции, стрелою в тень общежития "Азота", дыра в

железных прутьях яслей "Восход", сырой суглинок вдоль

свежевырытой траншеи, карагачей полночный шорох — все.

Дом, подъезд, этаж четвертый, дверь с цифрой 36, едва

рябящей под всех цветов бессчетными слоями краски.

Зухны дышал. Он втягивал в себя весь кислород из

кухни, ванной, из-под двери соседской, из темноты отцовской

комнаты незапертой, весь-весь до капельки вбирал последней

и, выпустив, молекулам истерзанным в прихожей даже

разбежаться не давал, вновь втягивал, открытым ртом хватал,

хватал…

И вдруг остановился, замер, рука по стенке чиркнула

и сполз на пыльный половичок…

Ш-шшшшш.

Но, нет, не умер, не умер, пороком врожденным

сердца от армии избавленный искатель истины и правды.

Через полчаса уже стоял у изголовья спящего в носках и

брюках на кровати неразобранной отца и выворачивал

карманы родительского пиджачка. Семнадцать рубчиков с

копейками (улов довольно скромный) — все, что осталось от

вчерашнего аванса. Своя десятка, немного серебра

тридцатник, в общем.

Пошел к себе. Взял сумку польскую потертую с

ремнем через плечо, а положить в нутро клеенчатое нечего.

Две пленки, прошлогодняя готовая, и новая (вторая копия),

вокал пока что не записан. Гитара у Димона, распятие продал.

Да, продал, вспомнил, единственное нищего жилища

украшенье. Подарок урки.

— Держи, мля, тезка. Тебе. Молиться станешь

вспомни обо мне.

А Леня и не собирался, и не умел. Просто держал на

самом видном месте, между кроватью и столом, войдешь и

первое, что видишь, крест, на зло их комсомольским флагам,

грамотам, значкам. Просто пусть знают, я не ваш.

Да, продал. Продал, но не отдал. И не отдаст.

На, выкуси, приятель. Ищи-свищи.

Еще он взял на кухне полбуханки хлеба и пару

луковиц соседских (в мешке их много — не заметят). Записок

не писал и не присаживался на дорожку, дверь щелкнула и

радужным пульсирующим нимбом в подъезде лампа встретила

сороковаттная.

А на улице все повторилось. Игла пронзила, прошила

почку, легкое, стальная беспощадная, и носик высунула у

ключицы. И чем дышал Зух целый час? Как насекомое,

наверно, пупырышками, бугорками, порами, к скамейке

пригвозженный под желтыми плафонами, шарами

сливочными Советского проспекта.

Ау, братва! Вон он, сечешь, у клуба, там, разлегся,

развалился на левой, сука, видишь? Ату, его! Мочи ботинками

— рант пластиковый, ключами гаечными — зуб железный,

белобилетника, косящего, шлангующего. Получи!

Никто не тронул. Милиция проехала разок, но

озабоченная чем-то совсем другим, не тормознула даже. А

огоньки зеленые шныряли по хлебному проспекту Ленина,

похоже. Не посылали граждан, жаждущих забыться, а спрос

насущный удовлетворяли, и между делом, между прочим,

ловили диспетчера ночного ды-ды-ды, докладывавшего

сколько понадобилось швов, чтобы стянуть в рубец багровый

раскроенную камнем шкуру.

— Да как он выглядел, скажи хоть?

— Ох, не запомнил Шура, высокий, говорит, и волос

длинный.

— Ну их полгорода таких.

В конце-концов поднялся и пошел, доплелся,

дотащился до голубого на заре автовокзала. В пять тридцать,

раньше всех, машина уходила в Энск, на ней, закрыв глаза, и

ноги подогнув, словно счастливый, не ведающий горя

эмбрион, Зух и уехал.

И словно вырвался, два приступа за вечер, таких, что

раз в три года только до сих пор напоминали, торопись, твой

век недолог, а путь длинен, иди, иди, иди, это

предупреждение, последнее, но ясное, беги. И убежал, ноги

унес, спас душу и бренное вместилище ее, четыре с лишним

часа летел над гладью, битумом политой, словно обрел

счастливо и заслуженно ту линию, потерянную в океане на

пути от берега до берега Великого, подхватил и снова вел на

Запад, снова вел, пространство рассекая, вспарывая, и музыке

внимал, что заполняла пустоту. Соединяя несоединимое, два

голоса стелились за спиной — Бобби МакГи и Мегги МакГилл,

слов только, как ни старался, и этой песни не расслышал.

И все. Четыре часика всего лишь чистоты и ясности

во чреве автобуса, в позе плода. Но, не дано было родиться

снова, распалась нить, затихла песня давным-давно, давным

давно, ну, а судьба жестока к живущим грезами, ее железной

воле вопреки.

— Зух! Леня! — сомнамбулу по Красному проспекту

кочумавшую окликнул кто-то, лег тенью, путь загородил и