Елена Холмогорова - Трио для квартета

- Да вот расчертить расчертила до самого конца, а что писать хотела, теперь, боюсь, и не узнаем.

Зинаида Петровна приличествующим образом вздохнула, предложила Маше эклеров, "свежайших", и отправилась отдыхать.

Вернувшись в комнату, Маша еще раз перелистала тетрадь - абсолютно пуста, голубоватое пространство страниц, таинственно разделенное синими границами. Непонятно почему, эта дурацкая тетрадь манила ее к себе. Отчего-то волнуясь, Маша вынула из сумки ручку и написала наверху первой страницы: "7 декабря 2000 года" . И, переведя дух, добавила: "Четверг". У нее был нарочито разборчивый почерк, профессиональные корректоры пишут мелко, но понятно - много чего, бывает, надо уместить на полях. Балюня дремала, и Маша, успокоившись, продолжила. "Недавно узнала, что Балюня хотела назвать меня Ариадной, но мама категорически отказалась".

Дневники Маша вела классе в восьмом, что ли. Все девочки считали это совершенно необходимым и даже иногда приносили в школу свои жалкие советские тетрадки, в меру вкуса и умения украшенные вырезанными из журнала "Огонек" или "Советский экран" красавицами (высшим шиком были картинки из малодоступного журнала "Америка" - краски яркие, сочные, бумага глянцевая, толще, чем у "Огонька", с трудом приклеивается). Кто умел, рисовал всякие цветочки-букетики или пышногрудых принцесс в кринолинах с непременными локонами до плеч. Приходя с дневником в класс, полагалось "только из моих рук" демонстрировать наиболее удачные страницы и потом целый день носить заветную тетрадь с собой, не пряча в портфель и не оставляя в классе на переменах. У Маши тоже был дневник, похожий на прочие. Единственное, пожалуй, принципиальное отличие было в том, что она никогда не переписывала в дневник песен и стихов. Подружки заполняли страницы бардовскими песнями, стихами Есенина и почему-то невероятно популярного слепого Эдуарда Асадова. Маша иногда записывала какие-то понравившиеся афоризмы - это было. До сих пор помнит, как Сережа принес журнал "Польша", почти такой же раритет, как "Америка", с афоризмами Ежи Леца. Она тогда переписала в дневник: "Ничто не строится так фундаментально, как воздушные замки". В основном, дневник и полон был воздушными замками - мечтами о грядущей взрослой жизни, которая, конечно же, будет так непохожа на все, что окружало Машу в действительности...

Балюня заворочалась, застонала, открыла глаза. Маша подошла к постели. Она уже научилась угадывать нехитрые Балюнины желания, сжимавшиеся, как шагреневая кожа.

- Что, пить?

Одной рукой приподняла голову, другой тихонечко чуть наклонила поильник, но все равно по подбородку потекла тоненькая струйка, даже проглотить Балюне было уже трудно. Приходивший на прошлой неделе врач сказал Сереже то, что они и без него уже знали: скоро.

- В конце концов, человеческий организм - всего лишь набор стандартных органов. Здоровое тело состоит из здоровых деталей. Почему же медицина не может просто заменять одну на другую, как в автомобиле, если что-то выходит из строя? Сейчас бросить бы на это все силы науки, поставить на поток клонирование, а в трансплантации органов уже и так большие успехи... И человек станет практически бессмертным...

Говорить на ходу было трудно. Отвратительный резкий с какими-то завихрениями ветер швырял в лицо колючие осколки снега, под ногами островки льда перемежались с еще не застывшими глубокими лужами, у Маши слезились глаза, и она понимала, что тушь с ресниц потечет наверняка. Сережа свалился с гриппом, косившим москвичей направо и налево. Маша осталась с Балюней один на один, полусознание-полудрема у той перемежались с минутами просветления и неожиданной энергии: "Как надоело мне лежать бревном!!!", как правило, переходившими в суетливую агрессию. Но какова сила инерции! Сережа уже чувствовал себя лучше и тем не менее не приходил - боялся заразить Балюню. Вконец измученная Маша еле сдерживалась: чего уж там, снявши голову плакать по волосам, какая-то страусиная политика, за нее, Машу, надо бы бояться, а не умирающую Балюню насморком заразить... Каждый день Маша с ожесточением терла себя мочалкой - специально купила жесткую рукавицу - и стирала одежду: ей казалось, что в нее все крепче и крепче въедается еле уловимый, но пугающий запах старости и близкого ухода, который еще никто не сумел описать. Она устала, и выражалось это прежде всего в растущем раздражении на все и на всех. Делать уколы Маша так и не научилась - для этого был Сережа, а представить себе приход незнакомой медсестры было невыносимо. Она пожаловалась Володе, и через три минуты раздался телефонный звонок: Митя предлагал помощь. Маша согласилась без колебаний и, только договорившись о встрече у метро, подумала о давно не крашенных волосах.

Они не виделись с весны. Митя был, как всегда, элегантен: теплая кожаная куртка, лихая кепочка и шарф, правда, не в турецких огурцах, а в шотландскую клетку. Митя казался смущенным, молчание затягивалось, и он тронул, как ему казалось, спасительную тему, но попал впросак:

- А что у Верочки?

Машу как прорвало:

- У нее все вроде бы нормально, хотя я теперь не очень знаю. Очередной подростковый рецидив, все свободы жаждет, понимая ее весьма узко: свободу не рассказывать, где она и с кем. Я сижу в четырех стенах, для меня каждый ее приход, даже звонок - событие, да где такое по молодости понять. Раньше, когда была у нее обязанность каждый понедельник Балюню навещать, приходила как миленькая, новости рассказывала, и был контакт. Знаете, как: людям, которые общаются каждый день, всегда есть о чем поговорить, а не виделись месяц - что расскажешь...

Митя попытался отшутиться:

- Ну вот мы с вами полгода, даже больше, не встречались, а нам есть о чем поговорить, верно?

Но Маша не ответила, потому что они уже подошли к подъезду. В квартире Митя как-то сразу превратился во врача, долго мыл руки, расспрашивал про состояние Балюни, про лекарства.

Балюня не спала, лежала с открытыми глазами. Когда Митя подошел ближе, она вдруг приподнялась на локтях, что ей последние дни давалось с трудом. От напряжения ее плечи и шея часто задрожали, каждая морщинка, каждая жилка пришла в движение, и лицо как-то странно, как море, чуть подернутое рябью, мелко заколыхалось, утратив знакомые черты и став неузнаваемым. Но уже через несколько мгновений она откинулась на подушку, и только исхудалые дряблые руки такими нелепыми и страшными теперь округлыми балетными пасами порхали над одеялом, пытаясь сказать то, что никак не давалось непослушному одеревеневшему рту.

- Что такое, Балюня? - испуганно и беспомощно спросила Маша.

Но та неотрывно смотрела на Митю, и Маше стал понятен язык ее жестов она просила его подойти поближе. Митя и сам догадался, о чем молят эти танцующие руки.