Максуд Ибрагимбеков - История с благополучным концом

В наступившей тишине неприятно тоскливо звучал доносившийся с моря крик одинокой чайки. Рауф собрал аккуратно разложенные на плите один к одному стебли в объемистый букет и перевязал его посредине. Ему показалось при этом, что букет уже не пахнет; так и оказалось. Сильный аромат, прогнавший сонливость, вдруг перестал ощущаться.

Удивленный, он вернулся к зарослям. Добросовестно обнюхав верхушки нескольких кустов, уловил лишь легкий запах отсыревшей травы. Прекрасный аромат исчез начисто, а сочные, покрытые нежной кожицей, стебли, которые четверть часа назад так легко ломались под пальцами, теперь обрели упругость нейлоновых хлыстов. Оторвав один стебель, для чего пришлось измочалить волокнистый ствол, он покачал головой в знак восхищения автором древней рукописи, раскрывшим тайну дистанционного управления, благодаря которому и состоялся на пользу Рауфу этот ночной сеанс незримой связи между животным и растительным миром...

С тминным снопом в руках он совсем было собрался уйти, когда его взгляд случайно упал на невысокое заостренное надгробье, прислонившись к которому, он провел ночь. Время и морской воздух давно разъели краску, оставив на замшелом камке вместо имени человека скорбно темнеющий прочерк. Нижняя строка сохранилась лучше, из двух дат - рождения и смерти, - в сочетании составляющих краткое описание любой жизни, осталась лишь первая - 9.6.1929, которую можно было прочитать, не напрягая зрения, что Рауф и сделал, после чего у него мигом улетучились остатки сонливости, ибо эта единственная дата на заброшенной безымянной могиле произвела на него крайне отрицательное впечатление и повлекла за собой к концу созерцания легкий озноб и некоторое смятение мыслей.

Не отрывая неподвижного взора от донельзя знакомого числа, пятьдесят с лишним лет назад отметившего в вечности его собственный день рождения, он прежде всего строго приказал взять себя в руки, но почти сразу понял, что приказ этот выполнен не будет. У него возникло жгучее желание отыскать еще хоть что-то - слово или даже букву, он включил фонарь, но снова увидел на фоне бессмысленных узоров тускло блеснувшую под лучом бронзу знакомого числа, чье одинокое присутствие в этом неподходящем месте превращало надгробье в нечто, имеющее неопределенно-зловещее отношение к нему.

Он медленно отступил от могилы по заскрипевшему песку, затем медленно, стараясь не смотреть по сторонам, повернулся, и, с трудом удерживаясь, чтобы не сорваться на бег, устремился по главной аллее к выходу. При этом он уже через несколько шагов сообразил, что самая неприятная часть пути проходит мимо кипариса, неподвижно застывшего справа от ворот. На первый взгляд, тот ничем не отличался от своих соседей, и поэтому, входя, Рауф не обратил на него внимания, но теперь он чувствовал, вернее, совершенно определенно знал, что из черной бархатистой зелени кто-то смотрит и, не сводя с него холодных мертвых глаз, терпеливо ждет его приближения.

Под грузом этого знания он настолько обессилел, что вынужден был остановиться. Стоял он очень недолго, всего несколько мгновений, пока не ощутил на затылке влажное прерывистое дыхание, а на спине блуждающее прикосновение рук, слабыми скребущими толчками подталкивающее его к тому, что грозно затаилось в глубине мохнатого сгустка мрака. От всего этого у него зашевелилась кожа на голове и усилился озноб, а из онемевших рук почти одновременно выпали букет и термос.

Рауф побежал, но почти сразу обнаружив, что на подкашивающихся ногах это получается плохо, стал на ходу подбадривать себя молодецкими хриплыми выкриками, которые, многократно возвращаясь гулким эхом вроде устрашающей боевой песни, очень скоро довели его до спасительного беспамятства.

Сжавшись в комок, Агасаф безмолвно наблюдал, как Рауф после нескольких судорожных попыток завел остывший мотор и тут же вслед за этим, ни разу не поменяв низкой передачи, с места устремил в затяжной рывок надрывно завывающую машину.

Постепенно Рауф стал приходить в себя. Первые признаки этого появились после Мардакян, когда он включил радио и с напряженным вниманием целиком выслушал длинную передачу,, позволяющую благодаря частому упоминанию слов "сеньор" и "коммуна" предположить, что она ведется на испанском или, в крайнем случае, на итальянском языке, а затем, увидев рядом с собой пассажира и узнав его с первого взгляда, поздоровался и, непринужденно вступив в разговор, осведомился, как у того идут дела дома и на службе, на что Агасаф почтительно дал подробный ответ.

В городе душевное равновесие Рауфа восстановилось настолько, что он уже был в состоянии произвести в уме предварительный анализ минувших событий и сквозь зубы огласить его результат:

- Старый негодяй! - после чего сообразив, что эти слова могут повлиять на впечатления Агасафа от загородной прогулки, уверил, что вышесказанное, разумеется, относится не к нему, а целиком и полностью к тестю, при помощи псевдонаучных доводов надоумившему его на совершение наиглупейшего поступка, какой только может совершить нормальный взрослый человек.

- Я тебя предупредил, что не стоит ходить ночью на кладбище,- слабым голосом напомнил Агасаф, почувствовав, что наступило время для беседы. - Очень ты меня напугал. Не представляешь, какой у тебя был жуткий вид, когда ты подбежал к машине.

- Думаешь, я кладбища испугался? Ничего подобного! Кладбище, есть кладбище, хоть ночью, хоть днем, каменные плиты, а под ними истлевшие кости! возмутился Рауф. Он действительно не был суеверным. Более того, он мог даже считаться в какой-то степени атеистом, так как, постоянно сомневаясь в существовании бога, в глубине души сильно надеялся, что его нет. - Если говорить честно, меня там очень расстроила одна вещь, о которой я расскажу, когда приду в парикмахерскую... Спасибо тебе за помощь. - Он остановил машину у дома Агасафа и с чувством пожал на прощание его холодную узкую руку. - До свидания. Увидимся дней через десять. Я позвоню.

Домой он добрался чуть ли не мгновенно, по крайней мере так ему показалось, когда он вдруг обнаружил, что уже въезжает во двор. От состояния неприятной бодрости ему не удалось избавиться и позже, после того как, заперев машину в гараже, он вошел в дом. Еще некоторое время посидел на кухне, выпил бутылку пива, закусил бутербродом, потом здесь же разделся и' стараясь не шуметь, прошел в спальню.

Заснул он все же быстро, но, как выяснилось позже, никакого удовольствия от этого не получил.

На первый взгляд в том сне ничего особенного и не произошло, начался он вообще с приятного, Рауф.увидел себя на скале с удочкой в руке. Погода стояла при этом прекрасная, небо сплошь радостно голубое, но без солнца, а прозрачная вода того же цвета с высоты скалы казалась теплой и вместе с тем прохладной, одним словом, до того приятной, что захотелось Рауфу во сне окунуться всем телом в эту ласковую воду и напиться ею до полного утоления жажды. Но именно в тот момент, когда он собирался отшвырнуть удочку и нырнуть в хрустальную глубину, затрепыхалась на крючке рыбешка в полтора мизинца, бычок или килька. И на этом приятная половина сна закончилась. Удочка стала тяжёлой, как лом, и ходуном заходила в руках, а вместо бычка выбиралась из воды в судорогах и конвульсиях огромная черная рыбина с выпученными глазами и таращилась на Рауфа, заглатывая леску, все ближе подбиралась она к скале и вместе с хриплыми стонами выплевывала из разинутой пасти с желтыми и кривыми зубами гроздья кровавых пузырей. Хотел Рауф отбросить удочку и убежать куда глаза глядят, но она намертво прилипла к рукам. И тогда, не в силах отвести взгляда от страшных глаз морского чудища, срывающего его со скалы в черную, пучину, он затрясся как лист и закричал пронзительным голосом. После пробуждения у него долго колотилось сердце, а полумрак спальни был настолько невыносим, что он перебрался к жене, истолковавшей это как внезапный порыв нежности, показавшийся ей еще более ценным и возвышенным после того, как сугубо платонический характер неожиданного прихода определился окончательно.