Мирза Ибрагимов - Наступит день

- Я требую доказательств.

- Доказательства? Помнишь историю с Саибом Тебризи? Почему ты тогда молчал, точно набрал воды в рот? Почему не выбил зубы этому предателю Маранди? Сочувствовал ему!

- Я считал это несправедливым, господин серхенг. Разве разумно исключать из университета за чтение стихов Саиба Тебризи.

- Дело не в Саибе, парень. Мы не столь простодушны, чтобы рассматривать события такими, какими они кажутся. По отдельным поступкам мы определяем, какому богу человек молится. Ведь людей толкают на тот или иной поступок мысли, желания, стремления. Так вот, твой приятель читал стихи на азербайджанском языке, а потом взялся защищать этот язык. Это верно?

- Но я не вижу в этом ничего преступного.

- Человек, восхваляющий язык, начнет потом славословить народ, нацию. Человек, признающий азербайджанский язык, должен признать и азербайджанский народ. Такова логика.

- Но если это даже так, где же в этом преступление?

- Всякий, признающий азербайджанцев как народ, отрицает единство иранской нации. Но главная опасность не в этом. Всякий, кто выдвигает в Иране азербайджанский вопрос, неизбежно обращает свои взоры к северу, к России, потому что часть Азербайджана находится там. Баку, Гянджа, Шемаха все это на советской земле. Теперь догадываешься, какой вывод из всего этого напрашивается?

- Нет, не догадываюсь.

- Догадываешься, только не хочешь признаться. В таком случае я открою тебе, что заключено в твоем сердце: оторвать весь Азербайджан от Ирана и передать туда, Советам. Вот в чем преступление! Вот что вызывает гнев у его величества! А ты содействовал этому. Можешь ты отрицать это?

- Благодарю вас, серхенг. Вы многому меня научили. Признаюсь, до этого я еще не додумался.

- Больше ничего не имеешь сказать?

- Ничего.

Серхенг Сефаи нажал кнопку.

- Увести!..

Фридуна снова бросили в мрачную могилу. Два дня его били, истязали, пытали. Когда он терял сознание, его обливали водой и приводили в чувство. Потом опять били до беспамятства.

На третий день он опять стоял перед серхенгом.

- Наконец я действительно до конца узнал вас! - сказал Фридун твердо. Больше вы ни одного слова от меня не услышите.

И с этой минуты все вопросы серхенга оставались без ответа.

Серхенг велел поместить Фридуна в прежнюю камеру и, когда тот ушел, приказал:

- Ночью впустить к нему помешанного!..

В камере Фридуна стояла тяжелая тишина. Тишина и мрак. Изредка эту тишину нарушали мерные шаги проходившего за дверью тюремщика. Когда шаги его отдалялись, в камере вновь воцарялась мертвая тишина.

Но Фридун знал, что тишина эта лишь кажущаяся, обманчивая. В глубоких тюремных подземельях люди подвергались невообразимым пыткам и мучениям. Только их стоны, жалобы, вопли были бессильны пробиться сквозь толщу каменных стен.

Ухватившись за железную решетку, Фридун приподнялся и сквозь крошечное окно взглянул в бездонную глубину ночного неба. Там равнодушно мерцали далекие звезды. Одна из них, самая яркая и чистая, казалось, смотрела ему прямо в глаза. Эта звезда напомнила ему ту ночь на селе, когда он, лежа под стогом сена, смотрел в небо и грудь его освежал прохладный ветерок с Савалана. И вновь ожили перед его глазами Гюльназ, тетя Сария, дядя Муса.

Вдруг он услышал шум в коридоре, потом дверь распахнулась, и в камеру втолкнули человека. Упав ничком, тот долгое время лежал, точно труп, без движения.

Фридун решил, что узник, брошенный сюда после пыток, потерял сознание. Он подошел ближе, наклонился и тронул узника за плечо. Плечо было острое, костлявое. Внезапно Фридун почувствовал, что его горло сдавили цепкие пальцы. Фридун собрал все силы, чтобы оторвать эти страшные клещи. Он схватил узника за руки, тряхнул и, уже задыхаясь, издал страшный крик:

- Отпусти!.. Убью!..

Узник сразу разжал пальцы и, с невероятной ловкостью, отпрыгнув от него, завыл застучал зубами. Потом он сел на пол и принялся плакать; вскоре плач перешел в громкий хохот.

Фридун решил, что перед ним либо узник, от пыток сошедший с ума, либо шпион, разыгрывающий по поручению тюремщиков роль помешанного.

Во мраке камеры он различал лишь темный силуэт человека и был готов в любую минуту дать отпор, если тот вздумает снова напасть на него.

А помешанный, как бы спасаясь от преследовавших его мучителей, неожиданно забился в угол камеры и начал умолять:

- Ой, не бейте, не бейте! Побойтесь бога! Я уже не виноват! Что плохого я сделал? За что вы меня мучаете? Ах, сударь, почему ты выкалываешь мне глаз? А сам смеется! Так не смеются над горем человека, барин. Никогда, не смейся над чужим несчастьем... Бойся бога!.. Нет, нет, не дам выколоть другой глаз!..

Тут узник заметался по камере. Наконец, потеряв силы, он снова забился в угол.

- Высыпали пшеницу перед ослом? - заговорил он спустя минуту. - Свежий клевер дали ребенку. Жена, жена, беги скорее, возьми ребенка, не то он объестся клевера... Ай-яй-яй! Опять пожаловал этот барин... Послушай, господин, грех кушать мясо стельной коровы, да и нож ее не возьмет. Ах, чтоб тебе добра не видать! Барин распорол корове брюхо. Дети, дети, бегите ко мне, спрячьтесь за моей спиной, этот барин еще не наелся!.. Скорей, скорей, спрячьтесь здесь. Ага!.. Видно, это не барин, а оборотень. Берегитесь его! Он может обернуться и господином, и помещиком, и даже самим падишахом. Он даже может надеть корону на голову. Бегите от него! Прячьтесь! Спасайте детей!

С криком "спасайте детей" помешанный грохнулся оземь и захрипел.

Вскоре он затих. По-видимому, заснул.

Фридун начинал уже сомневаться, чтобы все это могло быть простой игрой.

Прошло с полчаса. Узник лежал без движения и все так же тяжело дышал, иногда хрипел.

Фридун не трогал его. Он хорошо знал, что в таком состоянии человеческий организм по каким-то странным законам лучше всего умеет бороться и побеждать свои страшные недуги.

Этого несчастного человека мог вернуть в нормальное состояние лишь сон, крепкий сон, полный покой всей нервной системы.

Постепенно хрип сумасшедшего стихал; после припадка наступило полное успокоение.

Фридуну, не спавшему ночь, показалось, будто мучительный кошмар подходит к концу.

Он подошел к помешанному и, наклонившись, осторожно поднял его седую, как снег, голову.

- Дядя Муса! - вглядевшись в него при чуть брезжившем рассвете, воскликнул Фридун.

Дядя Муса пытался вырваться из его объятий.

- Барин, я ничего не хочу!.. Возьми и корову и овец! Верни только моих детей! - Потом он умолк на минуту и внезапно приник к ногам узника. Фридун! Сын мой! - пробормотал он и заплакал.

Фридун старался утешить старика.

- Дядя Муса! - говорил Фридун. - Не отчаивайся, не теряй надежды. Скоро конец несправедливости и гнету. Ты опять вернешься к себе в деревню. У тебя будет свой участок земли. Соберешь детей вокруг себя и своим трудом, свободным трудом создашь новый мир. Ведь ты не боишься труда, дядя Муса? А будущее за теми, кто трудится в поте лица: будущее вот за этими мозолистыми руками. И эти же руки разрушат все темницы и тюрьмы. Уничтожат палачей и угнетателей. Потерпи, дядя Муса! Придет время, когда и на темном иранском небе появится светлое солнце. Тогда увидит светлую зарю и весь Иран, дядя Муса.