Сергей Ионин - Референт

Шемяка прошел краем площади перед рестораном и, заметив скамыо под вековой елью, повернул к ней.

В тени было прохладно. Леха поежился, поерзал, поудобнее устраиваясь на ребристых планках скамьи, и снова погрузился в размышления. Подумать было о чем. Он уже знал, что из-за его художеств сменному мастеру участка - Иванову Петру Леонидовичу - объявлен "строгач" и предложено уйти на пенсию. Для Лехи это удар под дых. Узнав о гибели своих работ, он уже собирался закатить скандал, но дело повернулось таким образом, что нужно думать не о скульптурах, не о себе даже, а о судьбе уважаемого человека. Неизвестный ему стратег и судия, словно Молох, пережевывал людей, молодых уводил в цеха, калечил их тела и души и выплевывал останки на кладбище или, изуродовав, - на улицу, в квартиры-клетушки - доживать, домучиваться. Что станется с Ивановым после ухода с завода? Шемяка много видел таких людей, всю жизнь отдавших работе. Как правило, они пару месяцев отсыпались, потом начинали искать у себя дело, но пожилые годились разве что в вахтеры или сторожа. Но и там все было забито, и они, смирившись, начинали догнивать, отпугивая родных и близких. У нас завод это судьба, путь к тому же кладбищу. Тот, кто в последний раз минует проходную живым, по существу, обречен: он никому не нужен. Он - шлак, из которого что-то еще можно произвести, но до этого не доходят руки власть предержащих.

Надо спасать Иванова.

Неожиданно дверь ресторана распахнулась и на высокое крыльцо вышел сам Хмыков! Оглянувшись в полумрак фойе, он, слегка запинаясь, сказал кому-то:

- Я этого так не оставлю... В который раз у вас там забивается! Что ему ответили, Шемяка не расслышал. Хмыков обреченно махнул рукой и спустился на площадь. Хлопнула дверца одной из "Волг" и из нее вывалился на асфальт взъерошенный шофер.

- Борис Семенович, домой?!

- Сиди! - Хмыков кисло сморщился. - У них опять сортир не работает.

Он побрел неверной походкой в кусты.

- Папуля, папуля, куда ты? - выбежала на крыльцо и игриво запричитала растрепанная Верочка Быковяк. - Я одна не останусь, здесь официанты хамят... Возьми меня с собой!

Борис Семенович самодовольно погрозил ей пальцем:

- Де-е-вочка... Не шали! Я по-малому.

Верочка, семеня ножками, обтянутыми коротенькой юбочкой, бочком сбежала по ступеням, догнала его и, просунувшись под мышку, обняла объемистую талию.

- Папуля-а, возьми с собой... Ну, пожалуйста.

- Но?

- Вот увидишь, я тебе не помешаю... Папу-уленька...

Шемяка вспомнил, как прошлым летом она уводила его с танцплощадки в кусты к забору парка, как уминала траву и потом, уложив на спину, стягивала с него джинсы, снимала свои трусики. Как возвращались они на площадку и танцевали обнявшись, и он нет-нет да и приподнимал ее юбочку и гладил, возбуждаясь, теплые и похотливые ягодицы. Он же и привел ее на завод, он же при помощи знакомого, работавшего в отделе кадров, пристроил Верочку секретаршей в приемную директора Предприятия. Леха, Леха! Дур-р-рачок! Думал - любовь, но нет, в три месяца выяснилось - связь. А связи быстро создаются и скоро рвутся. Но ведь что-то было в ней, в Верочке, если после долгих проб, он вылепил и заформовал ее скульптурный портрет, если с того самого времени понял, что может, что случай познакомил их и разбудил в нем художника. Было! Женщина? Бес? Да, пожалуй что, в ней есть все, кроме царя в голове. Откуда же быть этому царю при матери-одиночке, при ее трехсменной работе, при ее тридцатилетней заводской усталости. Ведь она же, мать Верочки, завершала его серию "Юность - старость". Она, пятидесятилетняя, совсем не старая, но уже беззубая, седая, морщинистая Баба-Яга. Вот так. Комсорг цеха заявил: "Народ тебя не поймет, Шемяка". И все работы - в переплавку. Да, народ не понял бы, что Верочка и старуха - единая суть, кровь от крови, плоть от плоти.

- Ну, папулечка, не спеши, - донеслось из кустов. Шофер, как лягавая, сделавший стойку при появлении шефа, зло сплюнул и, хлопнув дверцей, спрятался в кабине "Волги".

Шемяку передернуло. Но он не осуждал Верочку, он знал, что она ухватилась за соломинку, она отыгрывает свой шанс. Ведь она видела его композицию и все поняла. Леха встал и, крадучись между елок, пошел домой: надо собираться. Он еще не знал: куда? зачем? Но в этом городке, родном его городишке, все стало вдруг противным. Когда-то, может через месяц, год, десяток лет, он вернется, а пока... Пока лучше уехать.

В воскресенье с утра Николай Фаддеевич отнес свое сочинение Хмыкову, извинившись, что беспокоит в выходной. Шеф благодушно простил и пообещал посмотреть. Потом дома Вершиков имел долгий совет с матерью по поводу своих оформившихся в душную ночь с субботы на воскресенье матримониальных планов. Он рассказал о Верочке Быковяк, выложив почти все, что было в его досье, единственное - опытность ее объяснив неудачным замужеством, и спросил у родительницы "добро" на женитьбу. В конце концов ехать учиться, имея молодую жену, - лишний плюс в анкете. Мать, повздыхав для виду, внутренне же радуясь решительному настрою сына, благословила его, поцеловав в лоб. Олигофрен при этом пустил радостную слюну.

Раннее утро первого дня рабочей недели было хмурым. От сернистого смога во рту делалось кисло и першило в горле. По понедельникам Предприятие запланированно сбрасывало отходы в реку и разные накопившиеся ядовитые газы в атмосферу. Солнце исчезало в разноцветных дымах, а воду из кранов жители, не прокипятив, пить опасались.

Но Николай Фаддеевич был весел; окончена рукопись о социальном переустройстве, оформляются документы в высшую школу и решено с женитьбой. И пусть о сватовстве его невеста пока не знает, ничего, Вершиков поверил в себя, он на коне, держит за хвост жар-птицу и никогда уже ее не отпустит. Конец безвестности, конец нищете и ночным патологическим бдениям тридцатипятилетнего перезревшего юноши. Он посвящает себя в мужчины.

Сняв в своем кабинетике плащ (пора бы новый купить, помоднее) и повесив кепочку на гвоздик, он бодро преодолел коридор и не стучась вошел к шефу. И...

...И поначалу ничего не понял. Справа от двери возле длинного стола для заседаний стоял спиной к нему полуголый Борис Семенович (поразительно: не сверху, а - снизу), и у него было четыре ноги! Две - нормальные, жирные и волосатые, а две - тонкие в ажурных колготках обнимали его шею. Вытаращившись, Вершиков отступил влево и увидел целиком лежащую на полированной столешнице Верочку Быковяк, им зачисленную уже в невесты. Закатив глаза и прикусив губу, она хватала шефа за лацканы пиджака, вжимаясь ягодицами в срамной центр Директора.

- Б-бе... Б-бор... Сем-м-м... - проблеял Вершиков, и вот этого ему не следовало бы делать. Упоенный своим занятием, шеф все же уловил что-то краем уха, вжав голову в плечи и резко оттолкнув от себя соблазнительную модель композиции "Юность - старость", он присел, ухватился за пояс, резко поднявшись, натянул штаны и только тогда оглянулся. Лицо его из зеленого сделалось желтым, потом оранжевым и наконец побагровело. Мутные осоловелые глаза прояснились, по-бычьи налились кровью.