Николай Иовлев - Художник - шприц

Распрочертовы виденья! Словно эпизоды глупой киноленты меняют друг друга. Ошеломительные баталии - морские и сухопутные. Гибнут корабли, окутанные выпуклыми клубами дыма. В кипящих пеной волнах барахтаются люди. Их звонко лупят по головам с подгребающих шлюпок. И все - на лодках и на воде - на одно лицо. И все подмигивают мне, гримасничают, ругаются, бросают в меня камнями. Огрызаться или нет? Перебьются. Они - иллюзорные. По стене бегут какие-то твари. Похожи на мышей. По другой стене тоже кто-то шныряет. Да это ангелы! Ангелочки. С ладошку. Розовые, голозадые, с крылышками. Упорхали. Во рту - горьковатый, жесткий привкус. Чужой голос внутри черепа. В левом ухе - музыка. Скрипки. Мычание. Знакомая мелодия.

Скорее, скорее - вмазаться. К зеркалу. Поднимаю язык. Вот он, зеленовато-синий, подернутый блестящей пленкой слюны, сгусток вен. Игла двоится, троится, становится плоской, словно лезвие кинжала. Найду ощупью... Хочешь жить - умей втереться.

Кажется, я проснулся. Пляж. Щека шершавая - в песке. Под рубашкой тяжелый пот. Солнце катится вниз, но еще жарко.

Пляж - мой новый дом, из угла в коммуне пришлось выметаться: был обыск. Кто-то, видно, стуканул о моих наклонностях. Пришли, рассказывала тетя Муся, мордовороты, толкнули дверь в мою комнату - и нашли бинт в наволочке. И теперь я для них небезынтересен.

Сезон кончился, сгинул, а запасы так и не сделаны. У Балды есть еще с наперсток, но что потом - не знаю...

Рядом шоколадно-лоснящиеся пляжники играют в волейбол. Тугие удары по мячу изматывают, давят на уши. Сажусь, обхватив колени. От испарины знобит. Тощенькие волны лижут берег, солнечная клякса режет глаза. От блестящей, чешуйчатой воды в мою сторону идет человек. О Господи! Это - я. Мой двойник, мой автопортрет. Подходит - тяжело, увязая в сыпучем песке, протягивает руку. Встаю. Никого. Тошнит, головокружение. Опять сажусь чтобы не свалиться от слабости. Какие-то обрывки фраз, слов. Без смысла. Голоса ломкие, резкие. Взлетевший в солнечно-голубое небо мяч гулко лопается и превращается в лохматого стервятника, зависшего в воздухе. Взмах крыльев - и птица тает в прозрачности. Постой, а играющие в мяч - кто они? Тот, жилистый, - это же мой отец, умерший много лет назад, а этот, в панаме, - какой-то известный политический воротила. Только кто? Как его фамилия? Не вспомнить. Почему эти люди вдруг тянутся в высоту, растут? Если я удивляюсь этому - значит, мое мировосприятие в норме? Они улыбаются мне с небес, шевелят губами. Какие они противные! Голоса. Зычные, по далекие, почти из космоса. И внутри меня - голоса. В носу, в горле. Нудящий звук. Самолет. Делает мертвую петлю, ложится на вираж. Превращается в железного человека, в Антея с раскинутыми в стороны руками. Ну его, пусть летит. Почему пляжники перестали лупить мяч? Они смотрят на меня. Неужели они угадывают мои мысли? А что, собственно, плохого я думаю? Они, кажется, что-то спрашивают. Пора свинчивать отсюда, пока не поздно. Они окружают меня! Бежать! бежать! - скорее!!! Не могу подняться: тело не подчиняется командам мозга. Коричневые люди подступают ближе, на лицах у них - ярость. Бешеные лица. А это? Стеклянный гроб с покойником. Труп лежит, скрестив руки на животе, покорно смотрит в небо. Глаза открыты. Тело мое наливается металлом, каждое движение - боль. Раскрываю ладонь. На ней - белый порошок, он - спасение. Кидаю в рот, заглатываю. И тотчас отяжелевшее тело проваливается в песок. На поверхности - одна голова. А по песку ступают ноги - тяжело, звеняще. Бум-бум-бум! Не троньте меня, товарищи! Я совсем не тот, за кого вы меня принимаете, я никакой не Лебедев, я - Цаплин, я Уткин, я - Канарейкин!

Вокруг - никого. Пляжники играют в мяч. На меня никто не обращает внимания, я сижу, как сидел, обхватив колени. Неподалеку вопит приемник. Песня. Про любовь. Объявили, что специально для меня, по заявке моей бывшей жены. Одумалась, стерва. Поздно. Да, песня о моей любви к этой мерзавке. Узнаю тогдашние свои чувства. Больше таких не будет. Как это все правильно отобразил поэт. Надо бы записать слова, чтоб не забыть. Эта песня будет моей самой любимой. Возьму сучок, нацарапаю текст на песке. Кончилась. Жаль. Зато врубилась радиостанция "Юность". Нет, "Шахматная школа". Специально для меня: зашифрованное сообщение из центра. Вам мат, резидент!

Бр-р-р-р - знобит. Ну и мура мерещится. Поднимаюсь, отряхиваю зад от песка. Пора к Балде, не то свихнусь от такого кино. Балда уже ждет. Только ведь он никакой но Балда, не Генка, он - Петька. А я - Борька. Точно, Борька. А Петька ждет меня, развалясь в мягком кресле голубой лакированной машины. Сейчас я сяду на красный мотоцикл - и быстрым вихрем помчусь к нему. На мне - генеральская форма. Штаны с лампасами. А вот и мотоцикл. Ярко-красный, в сверкающем никеле. Генеральский. Оседлываю. Зажигание, старт, раскатистый взрыв, плотный дымовой выброс, - и вместе с мотоциклом я проваливаюсь в пропасть. Несемся по черному тоннелю, выныриваем на ослепительно-белую, слюдянистую автостраду. Мотоцикл выскакивает из-под меня, пробуксовывая, взрывает дорожное покрытие, надрывается от визга и грохота, но не убегает. Однако стоит подойти к нему - откатывается вперед. Бреду следом. Он - мой поводырь. А я - словно сомнамбула. Вторгаемся на территорию какого-то завода. Вокруг - кирпичный забор с частыми нитками. колючей проволоки. Черт побери, да это космодром! Звездолет, похожий на храм. Вместо креста - антенна. На этой ракете я полечу в космос, вторгнусь в Мировую Гармонию сольюсь с ней. А вот и Балда с какими-то людьми. В одеждах космонавтов. Мне нужен такой же костюм.

...Сижу на скамейке перед школой. Темнеет. А все же это любопытно происходящее со мной. Даже досадно, что галюны прекратились, ведь мне было легко, свободно, я жил в каком-то другом, оригинальном пространстве. Жить бы в нем вечно. Никак не могу вспомнить - когда очутился на скамье возле школы. Школа. Школа. Школа. Ш-к-о-л-а. Эврика! Медпункт! В нем - детские капли от насморка, они - на эфедрине, а эфедрин - это джеф! Это - спасение! Скорее к Балде: ширнугься для храбрости и крепости в коленях - и грохнуть школьный медпункт.

Страшно? Страшно. Но только лучше десять раз быть трусом, чем один раз трупом. Человек я пропащий, мне главное - шмыгнуться, остальное полуглавное. А мораль? Мораль и антимораль - штуки сомнительные. Следовало бы, правда, осквернить чужую школу, но где там, в чужой, медпункт - кто знает. А в нашей отыщем и с выколотыми глазами. Какая к черту мораль - я готов на все! Помню, когда однажды вмазался калипсолом - отечественным прообразом ЛСД, под дозой - вот так же - способен был на любые подвиги.

В школу влезли через тесное окно флигелька, где раньше жила уборщица. Все ждала квартиру, да так и умерлa среди развешенных для просушки половых тряпок. Ее увезли в крематории, а во флигеле завхоз устроил кладовку. И по сей день здесь - кладовка.