Николай Иовлев - Художник - шприц

После легковесного не то раннего ужина, не то позднего обеда в провонявшей, пропитавшейся кислятиной пельменной отправляюсь к Балде. Он должен припереть с работы ацетон - и мы собирались обсадиться на всю катушку. Хотя кайф и без того пробрал меня до костей. Времени еще целая вечность. Тащусь пехом. Неплохо, что ни говори, когда в тебе сидит три куба, ввергающих в сладостную истому. Пробуждается желание мотануть по проспектам города - не самого последнего в нашей державе, убаюканной, опухшей от сна: поглазеть на новейшие кумачовые призывы и обещания вдохновителей Хаоса сеять разумное, доброе, вечное, перестроечное, на мужчиновидных дам в оранжевых курточках, укладывающих дымящийся асфальт под надзором важного джентльмена в шляпе, подышать смогом, вываливающим из целого леса труб... Похоже, безнадега начинает подкашивать меня даже в минуты наслаждения. Это плоховато. Неужто в глазу моем застрял осколок зеркала злого тролля из сказки - и принуждает видеть только распрочертовы мерзости и не замечать роз с мимозами? Вон, пожалте, - снежно-белые облака в разливе жирного солнечного света - словно нагромождения рыхлой ваты, а полынья налита прозрачной голубизной, и через нее тянется слоистый, похожий на разваливающийся бинт, след от реактивного самолета. Нежное, душещипательное зрелище. Попробуй запечатлеть его на плоскости. У природы двадцать тысяч красок - и ни одной похожей, а у художника двадцать - и ни одной достоверной. Уютная булочная, отблескивающая вымытым стеклом, источает ароматы свежего хлеба, где-то долбит на фано. А вон - серенькое здание без окон и дверей. Живодерня. Сюда со всего города свозят заарканенных собак и кошек. И перерабатывают в мясо-костную муку. На мрачных воротах - лозунг: "Тебе, Родина, тебе, партия, наш вдохновенный труд!" Такое возможно только в стране развитого идиотизма. И зеркальный осколок в глазу здесь ни при чем. Дебют в роли собирателя гербария - роз с мимозами - не удался.

Далеко все-таки живет Балда - у черта на рогах. И ждать его на штанге пришлось долго. Но вот явился - и заныл о перегрузках на заводе, о том, как осточертела ему эта кровососущая каторга, как притесняют его и напрягают, как придираются и мешают жить. Спрашиваю, приволок ли он ацетон.

- А як же?! - вмиг преображается. - Что ли у меня вместо памяти помойка? Слышь - булькает! - он потряхивает сумку. - Пошли.

Проскочив темный коридорчик, выстеленный скрипучими плавающими досками, переступаем порог Генкиной каморки. И сразу по ноздрям шибает едкое амбре, замешенное на испарениях от пеленок или ползунков, но все одно загаженных, от безобразных циновок под ногами, варящейся еды и немытой посуды. Двое ребятишек с оголенными задами (в комнате злодействует духотища) терзают в углу, возле двухъярусной кровати, вислоухую плюшевую собаку. Мельком глянув на нас, они продолжают свое занятие, резво покрикивая друг на друга. Старший малолеток, с ногами взгромоздившись на стул, черкает карандашом в книжке для раскрашивания и на появление папаши отзывается коротким взглядом, теплой сыновней любовью не переполненным. И только самый мелкий карапуз, выкарабкавшись откуда-то из-под глянцевитого от липкости стола, выбредает, нетвердо переставляя слабые ножонки, на середину комнаты и, непритворно улыбаясь еще не озубатившямися деснами, смотрит то на папахена, то на незнакомого дядю.

- Что, старичок?-суховато приветствует младшенького родитель. - Мамку-то слушаешься?

- Ы-ы-ы-ы!-радуется малютка, погрузив в рот пальцы и покачиваясь. Ы-ы-ы!..

- Что, сволочь, приперся, чего тебе здесь надо?! - отбросив в сторону портьеру, отгораживающую кухню от прочих апартаментов, выходит Генкина супружница. Грязный, потемневший возле карманов халат, неопрятные, давно немытые волосы, под глазами - совсем не косметическая синева. - А-а, Лебедев, и ты тут! Давненько не был. Что ты моему мужу мозги пудришь? Пудри себе, понял?! Если не оставишь его в покое - я вас обоих в ментовку сдам!

- Ну чего ты, Тоня, чего разоралась? - глуповато улыбаясь, гундит Балда. - При чем здесь бедный Юрик? Он наоборот на меня положительно влияет. Своей высокой нравственностью.

- Заткнись, скотина! Лучше вспомни, когда последний раз в магазин ходил! А жрешь за троих! и серешь за четверых? Больше я твои тряпки стирать не буду! И жрать не получишь. А еще раз найду какую-нибудь заразу - сдам в ментовку! Обоих!

- Да чего ты, Тонь! - виновато скулит Балда. - Чо ты гонишь-то? Чего орать. Подумаешь - в магазин не сходил. Разоралась.

- Заткнись! Я тебя прошу - заткнись! Пошел ты со своими магазинами знаешь куда? Тебе, скотине, за посылкой сходить некогда, тебя же дома не бывает, ты же у нас гуляешь, ты у нас торчишь! Скотина! скотина! ско-ти-ина!!!

Супружница выдергивает из-под тарелки с остатками супа запятнанный жиром клочок бумаги, в котором можно угадать телеграфный бланк и, скомкав его движениями, похожими на те, какими лепят снежки, истерично, в лучших драматических традициях доведенной до отчаянья женщины, швыряет комком в Балду.

- Какую еще посылку? - недоумевает тот, нагибаясь.

- Пошел ты знаешь куда?! Па-аше-е-ел!!! - супружница всхлипывает, что предвещает подлинную трагедию.

Голозадый малявка, сменив улыбку на уксусную гримасу, вот-вот готов разрыдаться, старшенький младенец невозмутимо продолжает раскрашивание, не обращая внимания на привычную, как видно, сценку, а средненькие ссорятся из-за чего-то уже на верхнем ярусе кровати. Балда кивает мне на дверь - и мы выходим.

- И чтоб не шлялся сюда! Чтоб духу твоего здесь не было! Скотина-а-а-аа-а... - слышны рыдания, потопляемые, должно быть, в подушке.

Устроившись на штанге. Балда расправляет на коленях телегу.

- Вот дура-баба, совсем шизанулась! Давненько я ее не воспитывал, нужно будет заняться-куда ж это годится... - Он замолкает, вчитываясь в текст. Тетка ее передачу прислала. С Крыма. Поездом. Гадство! - уже пришел. Сегодня - в шесть. А уже девять.

Балда звонко-цикающе сплевывает в пыль и, уперев руки в колени, поднимается.

- Едем.

- Куда? Тебя что - шизняк долбит?

Мне совсем не хочется переться куда-то среди тревожной ночной глухомани. В нашем славном городе, нашинкованном разбитными молодчиками, в закоулках, примыкающих к вокзалу, вечерами совсем не безопасно: могут запросто начистить рыло, или, перевернув вверх ногами, вытрячнуть из штанов.

- Помчали, - напирает Балда. - Не может быть, чтоб не нашли. Вот, тычет пальцем в телегу, - вагон шестой. проводник Валера. Найдем Валеру, никуда не денется. А тут как раз залягут по берлогам, кухня освободится. Забодяжим химию, а?! Поднимайся.

Железнодорожный вокзал, смахивающий на средневековый замок кладкой из крупного темно-красного кирпича, арочными закруглениями узких окон, высокими пикообразными надстройками, всасывает в одни двери и выплевывает в другие тучи людей. Противно покалывает под ребром, во рту - неприятная сухость, я с удовольствием заглотил бы стакан сока, да только единственный действующий буфет, торгующий бутербродами с салом, вареными яйцами и кофейком известного качества, изголодавшиеся обделили таким густым частоколом, что, займи мы очередь, она подошла бы не раньше, чем к рассвету. На стеклянную дверь ресторана изнутри наброшена привычная картонка на веревочке: "Мест нет".