Георгий Иванов - Рассказы и очерки

На другой день, на пристани, я ее не нашел. Как всегда, кто-то ругался, спешил, бегали кочегары и смазчики, но Орленской не было. Наконец надо было отплывать. Я стоял на палубе и почти с отчаянием смотрел на берег. Странно - меня не тяготила эта близость, мне было бы жаль потерять ее.

Пароход загудел и отошел. Низкий, серый город медленно удалялся, а я все думал, что где-нибудь, по глухим улицам его бродит моя недолгая и печальная спутница.

Вышли в озеро. Я спустился в каюту и оттуда смотрел на широкие пенные волны.

Утром уже забелели вдали колокольни и был слышен звон. Но мне будто передалась тоска Орленской. Я видел эти скалы и сосны над золотыми главами и не чувствовал той радости, с которой всегда возвращался к знакомым и милым краям.

На легкой подскакивающей бричке послушник довез меня до монастырской гостиницы. В гулком коридоре я встретился со старым монахом-прислужником. Я видал его здесь раньше. Он провел меня в комнату и тихо проговорил:

- А у нас, знаете, беда. Барыня вчера приезжая утопла.

- Что?

- Да вот... вчера только приехала, под вечер... и сразу же утопла. Или по доброй воле она... тут ведь история вышла некоторая, она к Пантелеймону ездила...

- А как ее имя?

Монах задумался.

- Имя? Вот не помню... Беда. Вам сейчас кипяточку принесу... с дороги.

Он вышел и в дверях остановился.

- Орленская... имя-то.

Я и не удивился. Так мне все казалось неизбежным.

- Послушайте, а когда она приехала?

- Вчера вечером. Тут ведь теперь финский пароход ходит.

Я, путаясь и сбиваясь, объяснил монаху, что г-жа Орленская - моя дальняя родственница, что я поражен ее смертью и хочу знать все, как было. Он сурово и недоверчиво взглянул на меня.

- Да я не знаю. Это Федор послушник знает... он и возил. Поговорите с ним, утренней он должно...

У собора я нашел послушника Федора. Он участливо покачал головой.

- Как же, я возил, я... Не знаю только, разрешат ли говорить про такое.

У меня, вероятно, был очень растерянный вид.

- Ну, расскажите... мне надо знать... ведь вы видели...

Он улыбнулся и встал со скамейки.

- Пойдем в лесок.

Лес был уже весь сквозной. Послушник шел тихо и срывал с кустов большие желтые листья.

- Что же рассказывать? Вот, приехала барыня вчера вечером... я на пристани гостей встречал и отвез ее в гостиницу. А она и спрашивает, есть ли инок у нас Пантелеймон? Я говорю: у нас четыре Пантелеймона, а один всем известен, в скиту на острове блаженствует. Она и говорит: ах, это у него шрам на щеке? Да, говорю, есть. Так вы у него бывали уже? Она, знаете, так вдруг обрадовалась и говорит: ну, спасибо, спасибо, милый, я сейчас и поеду, а тебя как звать? Феодором, говорю. Она вдруг мне бумажку, пять рублей дает, а нам деньги запрещены. Вот отвез я ее и думаю, какая непривычная барыня. А меня через час зовут в гостиницу. Отвези, говорят, барыню на лодке в Петровский скит, сейчас парохода нет, а им очень дело спешное. Уж и разрешение вышло. А тут и барыня моя сама выходит. И удивился я еще. Приехала она какая-то темненькая, да по бедности будто, а теперь красивая, шляпа на ней большая, с цветами, глаза так и горят... Отвези меня, говорит, Феодор, в скит этот. Что ж, я и повез. Сели в лодку, поехали. Озеро-то вчера тихое было, хорошее. Она молчит и только просит скорей грести, говорит, что поздно будет. Причалили к острову, она соскочила, а я ждать остался, потому тут послушник был на берегу. Он ее и повел.

Вот сижу я на лодке, да рыбок плещущих смотрю. Недолго ждал,- вижу, идет с холма моя барыня. Тихо очень идет, руками разводит. Постояла на пристани и в лодку вошла. Ну, я молчу. Это ничего, говорит, Феодор, ничего. Я удивился. Что же - ничего, спрашиваю. А она засмеялась и говорит: все ничего, очень, говорит, хорошо и весело жить. Тут уж я островок обогнул, да в большое озеро вышел, к пристани грести. Она и спрашивает: глубоко тут, Феодор? А кто его знает, глубоко ли? Я так и ответил: должно, что глубоко. Ну вот, говорит, это хорошо, что глубоко, и опять мне улыбнулась. А потом вдруг встала... на корме... в рост и подняла руки, перекреститься, что ли, хотела. Только не крестилась. Я говорю: упадете, барыня, сядьте. А она уж и не обернулась на меня, закрыла лицо, да и сошла в воду... тихо так, будто на траву, на лужайку. Я кричать стал, звать, веслами искать... только ушла она сразу, должно, глубоко очень. А поднимать ее хотят у нас. Потому, как же без погребенья?

Послушник наклонил ко мне бледное лицо и понизил голос.

- А что она, очень несчастливая была?

- Не знаю...

Он вздохнул.

- А вот отец Пантелеймон, сказывают, когда постучали к нему и вошли, что вот какая-то барыня дожидается и хочет видеть немедленно, задумался сильно сначала, а потом к себе ушел в тайную. А поднялся гневный такой и говорит: скажи барыне этой, что видеть я ее не хочу... и чтобы она уехала отсюда. Первый раз так ответил приходящим сурово. А вы кто же будете покойнице?

Я промолчал.

Феодор поглядел на меня. Потом вдруг крепко сжал мою руку и глухо сказал:

- Страшный мир наш, страшный.

Примечания

Рассказ напечатан в журнале "Лукоморье" 14 января 1917, стр. 2-6. Никогда не перепечатывал-ся. Г. Иванов начал писать рассказы не позднее 1913 г. В его сборнике "Горница" (1914) в объяв-лении о книгах "того же автора" сообщалось о подготовке к печати книги рассказов, названия которых здесь же были перечислены: "Теребливое дитя", "Приключение по дороге в Бомбей", "Петербургская осень" и "Разговор попугаев". Книга эта не была издана. Ни сам Г. Иванов, ни кто-либо из писавших о нем нигде не упоминали об этих ранних попытках писания рассказов. В объявлении в сборнике "Вереск" (1916) было сказано, что первая книга рассказов Г. Иванова "печатается". Там же говорилось, что в печати находится его повесть "Венера с признаком". Ни сборник рассказов, ни повесть так и не были опубликованы отдельным изданием. Не имеется также никаких указаний на их публикацию в повременной печати.

1. Вера Федоровна Коммисаржевская.

ГЕНЕРАЛЬША ЛИЗАНЬКА

Настасья Петровна, нянька на покое, в нашей семье важная старуха, не дававшая никому спуску, всякий раз сказ начинала так:

- Ты со мной, милый, не спорь - со мной спорить нечего. С молодости была беспрекослов-ной, беспрекословной и останусь. Нечего со мной спорить. А ты меня послушай - тебе польза будет.

И, если ее не раздражать и ей не противоречить, деловито и пространно объясняла с высоты своего почти девяностолетнего опыта все, что угодно - от единственно возможного и правильного способа жарить рыжики до сокровенного смысла жизни.

- Ты со мной не спорь - я сама знаю. Я, может, государя Николая Павловича вот так видела, как тебя. Красавец был, вскорости и помер. От печени и помер, как тебя вижу. С девчонками я стояла, вдруг скачет. Орел, эполеты, усы, конь под ним в яблоках, седло золотое - а цвет в личике не тот, нет, не тот. Елкий какой-то цвет, будто земля. Это печень в нем уже в кровь перешла, разошлась по крови, значит. Овес от этого помогает, заваривать надо по ложке и натощак пить. Пил бы блаженной памяти, до моих бы лет дожил - сам виноват. Конечно, впрочем, его дело царское, кто его знает, может, и желал, да министры не допустили. Стали там докладывать Ваше Царское Величество, не губите! Слух пойдет, державы узнают, поляк взбунтуется, немец войну объявит. Действительно, как же так, белый царь, а овес натощак пьет? Это случается, бывает - царь хоть самодержавный, а застращают министры - он и покорится. Вот и помер. А был орел!