Александр Яковлев - Голоса над рекой

(Евг. Богат)

"Хорошо, мучительно хорошо было жить. Не уходил бы..."

(Василий Шукшин)

"Хорошее дело надо хорошо делать".

(Дидро)

После войны он узнал от матери Зямы, что в Нагартаве расстреляли еще Бенциона, - двоюродного брата деда по отцу, с тремя детьми, а в Бершади (Винницкая область)

- родного брата матери с семьей - женой и 14-летним сыном Яном.

Родителей же матери - его дедушку и бабушку с их дочерью, то есть родной сестрой матери, в Бершади повесили.

Семеро мужчин из его родни погибли на фронте - родные братья отца и матери.

Он остался один.

Были, правда, еще два дяди - по отцу и матери.

По матери, который переслал мне справку из Нагартавского сельсовета, тяжело болел туберкулезом легких (заболел на фронте). Я заехал к нему в Москву сразу после демобилизации, проведал его и отдал на питание и лечение 700 рублей из полученных при демобилизации 750-ти.

Дядя вскоре умер.

Оставался последний, родной брат отца, который жил со своей семьей женой и дочерью - в Ташкенте.

К нему я и поехал.

...В алфавите были и древнееврейские слова, но написанные русскими буквами - строфа из стихотворения Хаима Нахмана Бялика, которую ее отец прочел им наизусть, когда был у них в последний раз, в 72-м, за год до смерти. Она записала строфу эту под его диктовку - даже и русскими буквами это было нелегко...

hаhнисини тахос кнофейх

Вэhэили эйм выохойс

Вэhэи hейкейх миклат роиши

Кан тфилойсаи hанидохойс

Оймрим ейш боьйлом hааво

hеихан hи hааво

"h" не было русским "х", а гортанным звуком, чем-то между "х" и "г".

Она проставила и ударения - по тому, как отец произносил...

В переводе стихотворение звучало так:

Приюти меня под крылышком

И будь мне мамой и сестрой,

На груди твоей разбитые

Сны-мечты мои укрой.

Говорят, есть в жизни молодость, Где же молодость моя?

Говорят, любовь нам велена

Где и что моя любовь?

Звезды лгали - сон привиделся,

И не стало и его.

Ничего мне не осталося.

Ничего.

"Ц"

Цветок виноградной лозы расцвел,

И мне сегодня вечером двадцать лет.

(Андре Терье)

Цыгане и серафимы

Коснулись аккордеонов...

(Федерико Гарсиа Лорка)

Здесь было переписано все стихотворение Бараташвили "Цвет небесный, синий цвет"...

"Целое - это то, что имеет начало, середину и конец. Целостность безначальна и бесконечна: это целое без частей".

(По Аристотелю)

Целую вас - через сотни

Разъединяющих верст!

(Марина Цветаева)

В "Ч" было ее большое стихотворение "Черемуха", написанное летом 71 года в Новокузнецке, в клинике, о дивной черемухе, которую она увидела из окна их изолятора на пустыре напротив больницы...

(...) Как женщина утром

Вся в снах волшебных,

Раскинув прекрасные руки,

Как ветви,

Вся счастьем пронзенная

Щедрым, чрезмерным

Смеялся куст черемухи снежной.

Звездные кисти,

Воздетые к солнцу,

По ветру кружились,

Как карусели,

Белые кисти

Черемухи пряной

В лицо мое заглянули дерзко,

Словно вино - опьянили,

зазвали!..

Боль!

Боль!

Боль!

Боль!

Теперешний мой водитель!

Иду за тобой! Но за окном

Снежной черемухи куст шальной

Спаситель мой, погубитель!

Через 5,5 лет после нашей встречи в Венгрии и через 5 после расставания в Чехословакии мы поженились - я из Ташкента переехал в Москву. В этот самый монастырь, в эту 36 мужскую среднюю школу, где преподавала моя теща.

Я привез с собой два фанерных чемодана, в одном из которых до года спала потом наша старшая дочь.

В чемоданах были мои медицинские конспекты (я закончил три курса ташкентского мединститута), учебники, любимая книга - "Мартин Иден" Джека Лондона, довоенные и военные фотографии, письма и открытка матери (те два), военный треугольник от Фалковой Е.Д. - о расстреле родителей и письма моей будущей жены за 5 лет нашей переписки до женитьбы, плоский фронтовой котелок, 4 комплекта нижнего белья х/б - рубашек и кальсон с веревочками, новые брюки и гимнастерка, тоже х/б - другие брюки и гимнастерка были на мне, как и новая шинель, из которой мы сделали потом теще очень хорошее деми-пальто.

Еще было солдатское одеяло, две пары новых портянок - байковые и суконные, плащ-палатка, пилотка. Одеяло было подарком.

Его подарил мне на станции Ицкани, под Яссами, пожилой, бедно одетый румын за то, что я дал ему махорку. Потрясенный румын закурил, долго, до слез, кашлял (махорка была кременчугская, очень крепкая) и побежал домой, - дом был рядом. Он принес это одеяло и протянул мне. Я отмахивался: "ну! ну!" ("нет! нет!" - по-румынски), но румын, безоружно улыбаясь, всучил его мне.

Одеяло нам очень пригодилось.

А вот плоский котелок принадлежал моему другу Андрею Головко, с которым мы в знак дружбы обменялись котелками и ложками. Я отдал Андрею свой круглый, а он мне этот, плоский, на котором была сделана штыком "гравировка" - "Андрей Головко" - наискосок.

Под Ярцевым, во время внезапного налета "юнкерсов" на дорогу, по которой мы отступали, я с Андреем спрятались за большим валуном.

Андрея убило осколком.

Страшный удар снес ему полголовы, и я весь был забрызган мозгами Андрея.

...Чем еще?

Дорожным легким прахом, Ветром, бьющим в синее окно.

Чем еще?

Скажи, чтоб я заплакал,

Я тебя не видел так давно...

(Александр Прокофьев)

Кончалась страничка таким ее стихотворением:

Что ж!.. Прорежусь!

Не здесь - значит там!

Не хотите?

Приду все равно!

Не по вашим слепым следам

Я дождем разобью окно!

По звенящим по ветру листам

Я, как ветер, нежданно ворвусь

Через толщу нечитанных книг

Я их даже листать не возьмусь!

Я их тоже прочесть не смогла

Не успела!

Но Бог мне простил,

Потому что

не здесь - значит там

Я прорежусь

Мне хватит сил!

Стихотворение это тоже было написано в Новокузнецке, вскоре после надевания гипсового скафандра.

"Ш"

Здесь, конечно, была прежде всего Шея.

И были слова Пушкина:

"Шум внутренней тревоги"

и "широкошумные дубравы".

(":И Пушкин падает в голубоватый рыхлый снег:")

Отец был очень горяч и вспыльчив, но отходил так быстро, что те, на кого обрушивался его гнев, не успевали обидеться, но не мать...

Они часто "цапались" и, хотя по пустякам, жизнь это отравляло... Мать любила говорить слова, кажется, Жоржа Сименона, хотя они ему абсолютно не подходили и, скорее всего, были не его: "Прошу тебя, люби меня поменьше, но относись ко мне получше". Да, это был, конечно, не Сименон. Кто? Кажется... Впрочем, какая разница!

Но он и относился хорошо и даже очень хорошо, но эти вспышки!.. Однако и она была не подарком... И она знала это, но что из того, что знала?! Как-то надо было бы потерпимей, подобродушней, помягче, многое просто не замечать... Надо бы, так надо, а - не выходило... Вот в чем была беда!.. А! Слова эти, конечно, не Сименона - Воннегута, Курта Воннегута слова. Вспомнила!