Василий Аксенов - Звездный билет (сборник)

— Примитив!

— Вы сноб! Лично я всегда на ночь перечитываю его дивный «Трактат о поваренной соли»…

— Ой, девочки, я бы ему с закрытыми глазами отдалась, только страшно…

— Мистер Малахитов! Ой, прости, Левка, совсем я зарапортовался. Я из Общества культурных связей, Шурик. Мы с тобой знакомы. Помнишь, в Дамаске? Ты у меня огоньку попросил. Слушай, с тобой хочет выпить и сфотографироваться аргентинский скотопромышленник Сиракузерс и его подруга, дочь магараджи Аджарагам. Профессор Виллингтон из Кембриджа намерен подарить тебе свою всепогодную кепку… Ты же понимаешь, как это важно.

— Лева! Привет от мастеров кожаного мяча. Помнишь, матч в Барселоне? Почему на тренировки не ходишь?

— Товарищ Малахитов, вас Жан-Люк Годар спрашивал и Марина Влади.

— Анахронизм, ходячее ископаемое…

— Привет, привет, привет, друзья и господа! Привет, Таня, Наташа, Клодин! Помню, все помню, этого не забыть, Марыся…

С этими словами Лева подвел свою компанию к свободному столику. Не прошло и пятнадцати минут, как возле столика вырос статный официант Леон.

— «Чаво»? — с привычной хмуростью спросил он.

— Молодец, Леон, — заискивающе улыбнулся Лева. — «Чаво» на всех, по-малахитовски, с постным маслом, с укропом, с уксусом, с японским соусом «щуи». Повар знает.

— Это не пойдет, — отрезал Леон.

— Ну?! — вскричал Лева, обводя взглядом всю компанию. — Видите? Это начало конца! — Оперев голову на кулак, он горько произнес: — Падает, падает моя популярность…

— Популярность ваша, товарищ Малахитов, вовсе не падает, — хмуро сказал Леон. — Постного масла у нас на кухне нет.

— Ну давайте, давайте ваше «чаво», — устало сказал Лева. — Вот оно уже у меня где стоит, в ухе. — Он показал пальцем на свое трехмакушечное темя.

Сделав заказ и метнув в зал лукавый зеленый взглядик, убедившись, что все на него смотрят, Лева серьезно насупился и приступил к беседе о судьбах своего поколения и о жизни вообще.

— Все возвращается на круги своя, старики, но жизнь — серьезная штука. Согласны? Век наш короток, а мы еще осложняем его всякими глупостями. Верно? Вот Ортега-и-Гассет пишет, что возникает новая реальность, отличная и от природной неорганической реальности, и от природной органической реальности, однако мы находим у Энгельса: «Жизнь есть форма существования белковых тел», и мысль завершена. А вспомните-ка юность — «И куда лазурной Нереиды нас зовет певучая печаль? Где она, волшебной Геспериды золотящаяся даль?». Ну, из Вячеслава Иванова… Да-а, старички, но человек свободное существо, и он может создать лучшую жизнь. Это уже мое. А может быть, и не мое, не важно. Помню, беседовали мы с Сартром в Лас-Вегасе…

Розовощекий Ровесник, фамилия которого оказалась Бабинцев, наслаждался. Лева Малахитов, сам Лева Малахитов, положив локти на стол и избороздив знаменитый лоб поперечными морщинами, ведет с ним беседу, и какую беседу, и о чем — беседу о смысле жизни! И взгляды десятков выдающихся персон направлены на них, в том числе и на него, Серегу Бабинцева, который еще недавно за 6 рублей 54 копейки ухал Бабой Ягой на детском празднике!

Мрачный Ровесник, обладатель весьма странной визитной карточки, где значилось «Ю. Ф. Смеллдищев, современные танцы», слушал Леву очень внимательно, словно пытаясь уловить нить мысли, с застывшей улыбочкой глядел в скатерть и после каждого закругления в Левиной речи своеобразно щелкал — кажется, языком, будто что-то отсчитывал.

Ну а лисички, зайчики, кошечки — те были на самом верху блаженства. Трепещущими носиками улавливая запах чаво, всей кожей чувствуя взгляды крупных мужчин, они подпрыгивали, ерзали, оправляя оборочки, с хихиканьем шептались и, лишь вспоминая иногда об историчности момента, обращали к Леве серьезнейшие личики, кивали при слове «Сартр», крепились изо всех сил.

Надо сказать, что и Леве нравилось начало этого вечера.

Вот он сидит с симпатичными однолетками, людьми недюжинного ума, ведет с ними хороший и серьезный диалог, а не безобразничает, не дует шампанское, не целуется с кем попало — сидит и беседует, как обычный интеллигент.

Увы, продолжалось это недолго, и вскоре под напором всеобщей любви, общего внимания, наглости и амикошонства Лева не выдержал и, как обычно, пустился во все тяжкие, пошел по столам, оброс закадычными друзьями, выдул бутыль коньку и шампанского пол-ящика, спел, конечно, любимую песню «Не туши пожар своей души, ты туши пожар войны и лжи», импровизировал, конечно, на саксофоне по теме «How high the moon», танцевал соло лезгинку, ярил антибуржуазными намеками скотопромышленника Сиракузерса, принял от Виллингтона его всепогодную кепку и отдарился калориферным свитером, за столом любезных кавказцев случайно уронил голову в солянку «Острога», под общий хохот сказал принцессе Аджарагам, что таких, как она, в России когда-то бросали в «надлежащую волну», договорился с мастерами кожаного мяча о завтрашней тренировке, пообещал строителям номерного нефтепровода завтра же вылететь в Тикси, разобраться в сложностях, словом, получился обычнейший нашшарабский безобразный кавардак. Временами Лева застывал, стекленел, покрывался гусиной кожей, воображая себе, как в этот момент «добрый его филин» шелестит страницами, вдумываясь в смиренные слова Тихона и в браваду Ставрогина, но… но снова со всех сторон тянулись к нему бокалы, слышались крики — все от него чего-то хотели.

Вдруг до его слуха донеслось злое словечко «анахронизм», и он застыл в процессе стремительного движения, будто бы схваченный арканом.

— Как? Это я-то анахронизм? Я, Малахитов, отжил свой век? Я птеродактиль? Так вы сказали, друзья?

Голубоватые очки кивнули, а остренькая бородка задралась.

— Да, именно вы, но мы вам не друзья. Не любите правды, Малахитов?

— Да как же это так? Да что же это такое? — Лева обвел глазами шевелящийся, местами бурно вскипающий зал, и все перед ним закружилось.

В это время потерявший от свободы голову Чарли Виллингтон выкаблучивал между столиков:

В другое бы время Лева расцеловал профессора за такую чудную песню, сейчас же, потрясенный «анахронизмом», он только мельком поаплодировал смельчаку из Кембриджа и вновь обвел глазами зал, ища спасения. И ему вдруг показалось — вот оно!

Две пары огромных ласково-спокойных глаз смотрели на него из мраморного угла. В голове промелькнуло хлебниковское: «Как воды далеких озер за темными ветками ивы, молчали глаза у сестер, а были они красивы».