Татьяна Янушевич - Мое время

Ночью бежали с Эдькой за женщиной, которая обмывает покойников. Было очень жутко. Я еще не знала, как все это будет.

Она пришла и сделала все очень простым и правильным. Деловито поплакала, покрестилась, попричитала: - Вот ведь, какая красивенькая старушка.

Потом обмыла и воду взяла с собой.

Когда одевали бабушку, я удивилась, какое девичье у нее тело. Подумала, - ее жизнь была трогательно невинной и девичьей.

И главный бабушкин запах, - она пахла чисто умытым лицом.

Лицо ее покойно, - состоялось "преодоление жизни".

Странно видеть человека без дыхания, все ждешь общего с собой ритма...

Мне хотелось быть все время около бабушки, я убирала ее цветами.

На другой день выпал снег.

Гроб готовили сами. Я смотрела на движения, - Женька

пришивала рюшки, засовывала ниточки, чтобы их видно не было.

Гроб казался очень уютным, в него хотелось лечь.

Мама первая сказала вслух:

- Подушечка маленькая, мне бы было низко ...

Сколько во всем жизнелюбия.

Последним в процессии ехал на инвалидной машине Константин Александрович - "Летчик", все его зовут во дворе. Они были с бабушкой большими друзьями. Каждый вечер играли в карты. Бабушка оставляла мне записку: "Вернусь поздно, ушла к Летчику". Каждый же раз они ссорились, и весь следующий день дулись, не шли друг к другу.

- А что он мухлюет?

- Это она карту передергивает.

Мы с женой Летчика ходили их мирить.

Теперь дома странно без бабушки.

Это она нас всегда ждала.

Все время приходят люди. Мне словно бы их более жалко. Они относятся к смерти. Они приходят выразить сочувствие, и любые слова, даже самые сердечные, звучат отчужденно.

Но мы - родные, не можем еще отделиться от бабушки, - рубец прошел по нам.

И еще другое.

Был рубеж. Раньше, оттуда, как ни смотри,

понять нельзя.

А теперь, глядя назад, как бы из-вне-жизни, понятно, как

перестают быть люди.

Сейчас я узнала каждый момент перехода, и у меня не осталось мучительного неверия, когда похороны - только жуткий и торжественный обряд, но смерти не могло состояться.

Только сейчас я окончательно поняла, что все, кого я хоронила раньше, действительно больше не живут.

Так уже вышло, что бабушку я всегда оделяла, может быть, неприсущими ей обобщениями.

Она уводила мое детство далеко, в разно-oбразную книжную рань. Не обнаруживая мне своей биографии (а мне казалось, не имея ее, - вся жизнь ее была до меня, а мне она - бабушка),

она сама - словно прочитанный образ, почти литературный, из ее любимых книг.

А действия ее были удивительно простые и чистые, еще стремительно быстрые, и немножко чудаковатые.

И фотографии ее остались больше молодые, все в кружевах и на бутафорских лодках или качелях в цветах.

И смерть ее тихая, осенняя, простая вдруг потрясла меня каким-то абстрактным, обобщенным трагическим смыслом, лишенным страха неожиданности, отчаяния и боли непонимания, что так может быть,

лишенным страдания прерванной любви...

Своей смертью, не укрывшейся ни одним своим звеном в тайну, - я слышала ее два последних дыхания, - она увела за собой всех умерших.

И я опустела.

У меня осталась Мама, которую я теперь "навязчиво веду к концу", трепещу за каждое ее движение.

Эдька, временно расходующий жизнь в нашем доме.

Батя позовет меня только на "последний праздник"...

Сейчас, когда я проводила уже много близких людей, я бы не поторопилась сказать, что "постигла тайну смерти".

Бабушкина жизнь, вместе с моим долгим детством, и ее смертью, сомкнулась теперь в одно мгновение, - с дистанции моих лет.

И бабушкина жизнь необычайно расцветила и

расширила миг моего бытия.

Удивительная трансформация времени.

Мария Федоровна

И второе мое откровение было - любовь. Это была любовь ко мне. У нас жила ничья бабушка Мария Федоровна.

Она была как бы няня. Это старушка, в семье чужая, но ее любят, как родную.

Она такая старая, что знает все от с а м о г о н а ч а л а.

Там в ее старости начало неизмеримо.

И оно как бы всегда - детство.

"Она была в девушках горничной..." - звучит для меня

неубедительно, - скорее:

"Она бывала в девушках...", как в сказке, - чего там только не бывает, но сказки неизменны и вечны, и могут быть рассказаны вновь.

Мария Федоровна бывала разной...,

но для меня она вот какая:

это первая любовь ко мне, о которой я задумывалась,

в которую верила.

Ведь любовь родителей и детей - без дистанции,

она слитна естеством и близостью.

Позже я смогу различать ее оттенки.

Мария Федоровна отстояла от меня, была "чужая",

она не "должна была", она полюбила сама.

И еще, она была согнутая, сильно хромала, то есть была

низенькая, значит, маленькая, старенькая, но невзрослая,

- она была подружка.

Самые вкусные конфеты - из ее жестяной круглой баночки, которые она сама не съедала, припрятывала для меня, может быть я же ее и угощала.

Самые легкие и полные слезы - у нее на коленях, когда я

только ей одной могла раскрыть свои самые ужасные преступления. Она сердилась или смеялась. Ее реакция была такой точной, что не давала мне затаить обиду или злость, или дать ложный повод к ее радости. Тогда я уже умела отличить простодушие глуповатое, вызывающее ложь, и ясное чувствительное, отвечающее моей детской чуткости.

Мы празднуем с Марией Федоровной старинные праздники. На Пасху красим яички луковой шелухой и катаем их в коридоре. На Масленицу она печет блины и рассказывает мне про тройки, украшенные лентами и бубенцами. Рядиться мы любили часто, почти каждый вечер, когда оставались одни дома, в старые шляпы, мамины платья. Мария Федоровна раскрывала свой замечательный сундук под полосатым ковриком: там был ее

девичий сарафан, расшитые кофты, даже лапти.

О, эти чудесные сундуки, обязательное "приданое"

старушек, оклеенные изнутри картинками, набитые стародавним богатством и самыми неожиданными вещами,

приоткрывающиеся очень редко,

они сами - песня,

не "наших годов", но выпавшая еще и нашему

детству на удивление и зависть.

Сейчас они, верно, вытеснены.

Да и есть ли еще такие старушки...

или только репродукция, как современное вдруг - празднование Пасхи и "проводов зимы".

Приоткрывающиеся редко, сундуки сохранили свой мифический образ преисподни, - извлечение вещей, как бы уже ненужных, из его тайных глубин рождение радости, нови...

Я прошу ее надеть сарафан.

Никогда не забуду ее какого-то легкого, чуть бликом, смущения, в лице, в тоненьких серых косичках, которые она неизменно пропускала на грудь, в распрямлении ее сломанного на одну ногу тела, - я потом прочитала, какие у нее были глаза, - уродливой девушки, которую пришли смотреть, и она поверила, - вдруг понравится, ее целомудрие смущено смотром, но она почти счастлива надеждой, она освободилась от своей уродливости, забыла ее...