Татьяна Янушевич - Мое время

Но своего он уже поднял, когда я вышла, связал лапы веревочкой и перекинул за спину... Кончики ушей черные - белячок, они всегда в тальниках, в осинах.

А русака мы спугнем прямо на поле. Чуть заметная копешка, он там залег. Батя ведь и по полю идет не просто так, "преодолевая расстояние", знает, русаки держатся не в лесу, на жнивье кормятся. Вот Батя и взял левее, согнал на меня.

- Ба-ба-а-ах! - еще только повел стволом, уже чувствуешь, попадешь или нет...

Я беру в руки... слава Богу, что не подранок, добивать ужасно... Когда я первый раз так стреляла нескладно, потом с пол-охоты вернулась, несла вытянув руку далеко от себя, не могла есть в тот день, и долго еще не могла стрелять в зайцев... у того были заплаканные глаза...

Я беру в руки зайца, пушистый, большой, тяжелый... Батя подошел, потрепал меня по плечу, принял зайца... Рядом с ним удивительно пропадают мучения, я не умею этого передать, - но я уже не думаю, что убила, это просто добыча, дичь, это мясо и мех, на шапку, например... Потрепал по плечу, - мы не говорим, мы оба знаем, - он долго звал меня Илюхой, он хотел, чтобы я была сыном, и таким, как его друг Илья.

- Почему обязательно сын?

- Состарюсь, сын будет гонять зайцев...

Теперь смеется:

- Получилось, состарился и гоняю зайцев для дочери.

Заяц огромный, пушистый, уши и хвост без черных отметин, спинка рыжеватая - розоватая - русоватая - русачок, русский заяц. В Сибири их не было, здесь их выпускал Батя, еще перед войной. Завезли всего пятьсот штук, а теперь их больше, чем беляков.

Но охота не всегда бывает такая удачная.

Когда мы последний раз ездили с Батей на зайцев, было очень холодно, ветер сквозной. Мы прямо на машине подъезжали поближе к колкам и там ходили. Батя промерз, устал, не хотел сознаваться, все же я уговорила его залезть в кабину немножко отдохнуть. Ребята ушли далеко, решили разом захватить несколько колков. Я тоже забралась греться. Мы ждали, и мне было больно сознавать, что вот он уже старый, ну нет, конечно, просто недавно болел, воспаление легких не шутка, не окреп еще...

я оправдывалась... неловко, что я свидетельствую тут... не может угнаться... посадили в кабину... обидно ... долго ходят... всегда нервничает, когда долго...

я начала маяться, на лице, верно, жалость проступила, он перебил:

- Не мучайся, не придумывай, мне хорошо. Я же все это знаю. Мне довольно видеть. Мне хорошо.

Я заглянула ему в глаза - яркие, веселые...

Ему действительно было довольно.

Это потом я сумела понять. Теперь.

Я стою на задах деревеньки, где мой старый школьный товарищ Лев завел себе дом. И смотрю по сторонам.

Они ушли побродить, Лев и приятель его Михаил Иванович, а я уж сегодня осталась. Да и то, - за год в трех больницах отлежала. Вчера мы приехали сюда на охоту и ходили вместе часов пять-шесть. Снегу много навалило, выше колен, ходить тяжело. Правда, не я все-таки первая запросилась домой, хотя уже еле жива была. А Лев уверял, что даже не согрелся. Ну, он ходо-ок.

Я стою и смотрю.

Деревенька - в одну улицу, избы занесены, дымы курятся в небо, зимнее небо - белое, снег мелко трусит, как блестки в воздухе. Деревня разместилась на горке, огородами скатывается к речке. Та распадком уходит потом в равнину, где широко видны увалы с частыми гребешками березовых колок. Ближние березы просвечивают насквозь. Их рисунок прост, словно взят детской рукой: белый скелет обведен овально-лиловым контуром. Дальние колки прозрачно дымны, съедают границу неба-земли, и вся перспектива спрямляется вдруг в белый лист - плоская картина с серебристой штриховкой.

По другую сторону речушки крутой склон густо зарос сосной, и дальше за ним грудится с десяток холмов - отроги Салаира. Хвойный лес покрыл холмы словно медвежья шкура, бурая, грубошерстая, чуть в седину.

А по руслу внизу желтый тростник, стебли подломило ветром, снегом, концы длинных листьев вмерзли в лед, - травяные пелены, тлен земли. Несколько кустиков рогоза. Его коричневые длинные шишки как-то томно-торжественны. В плотности их словно туго упакованы удлиненно-печальные слова: камыш, болотные травы, и эдакая нарядно-осенняя грусть, - их любят романные дамы выставлять в ко-омнатах в высо-оких ва-азах.

А ребятишки любят колотить друг друга упругими колотушками, пока те не лопнут вдруг, и повалится из них рыхлая светлая вата, и как будто этого ты именно хотел, чтобы лопнули, но тут же досадно становится и скучно, и пробуешь приставить обратно, закупорить коричневой плотностью, не получается, щекочет между пальцами, и тогда возьмешь целую охапку пуха и зароешься в него лицом... Вот вам и рогоз.

Среди желтого бурьяна резко чернеет куст шиповника. Крутятся, снуют вокруг него длиннохвостые птички. Грудка с пухлой подбивкой, серая, вдруг покажется бледно-розовой, словно дразнит, да и приплясывает как трясогузка, хвост черный, кокетливый. Это сибирский снегирь - урагус, - подскажет мне Лев - старинный мой друг, отмеченный Богом биолог, как и Батя мой, еще по-старомодному - натуралист. Он же выискал для меня в архивах Томского университета Батиных времен "Uragus" - название их орнитологического журнала. Лев не был Батиным учеником, их отношения складывались как бы косвенно (правда, на заячьей охоте мы бывали пару раз вместе).

Еще студентом Лев оказался на практике в каком-то захолустье, пошел в библиотеку, туда непонятным образом попала книжка Менделя, взял. В формуляре до него числился всего один читатель, а именно - А.И. Янушевич. О! - подумал Лев. Странице на восемнадцатой сделалось ему скучно. Э-э, подумал Лев. Но тут же обнаружил, что последующие страницы не разрезаны. Ага, - согласился Лев.

Постояла я еще над речкой, и пошла к дому. У крыльца покурила, поводя взором то туда к холмам, - точно, сосновая шкура.., то в равнину, прислушалась, - вдалеке захлопали выстрелы: дуплет, еще дуплет, однако, смазали...

то в равнину, - сизые туманы колков,

по огородам, - безголовые подсолнухи, плетни,

дом оглядела, - изба развалюшная уже, сенки, над крыльцом навес, все по сибирским деревенским стандартам,

случайно взгляд засек удилище на крыше навеса, да, вот точно так, возвращаясь с рыбалки в разновозрастные времена, останавливаешься перед входом и закладываешь удочки на крышу, и каждый знает, с какого края чья, - забавная деталь, но это удивительно, как вещи хранят жест.

Если пристально их рассмотреть, можно целую жизнь вспомнить и многое угадать.

Вот под навесом поленница, и я могу видеть, как бревна пилили, давали ребятишкам попилить, а рядом большой такой мужик разваливал поленья колуном, потом топориком тюк-тюк, кололи помельче, может, даже, и баба в елогрейке и юбке цветной, - они сноровистые... Ну и, конечно, вижу, что дрова осиновые...

И потом вдруг смотрю на поленницу как на единое, - она такая всегда! И навес этот, и обязательно криво прибитый к столбу умывальник, и плетень всегда один и тот же, и весь дом, - в него только раз зайдешь, и кажется, что он всегда: печка с той же выщербиной у створки, колченогий стол между двух окон, зеркало над ним...