Татьяна Янушевич - Мое время

и что-то еще из того, что и у него там такая же...

В глазах у него было и плутовство, и грусть, и злорадство, и унижение, и усталость, и добродушие, и многое, чему я названий не знала.

Конечно, я запомню его глаза как крыжовниковые.

Ну что, казалось бы, можно взять отсюда "на всю жизнь"? Да вот это, глубину человеческого взгляда (как глубину всей души).

Или пример:

... Сижу на асфальте (ушиблась?) реву. Вдруг! сначала в

радужности слез, а потом и так, - вижу, как серый асфальт становится разноцветным, когда на него падают капли, расцветает.

Потом, когда я узнаю все, или многие варианты серого, узнаю равнодушие, тупое, бессмысленное, серое как асфальт, и такое же безжалостное, панцирное, - не простучишься, только взломать,

у меня будет, откуда вспомнить:

серое таит в себе возможность всех цветов,

а асфальт, я знаю, весной проламывают одуванчики.

* * *

Сон:

"Река; пароход, какой-то грустный, утомленно коричневый (грузовой?); мне на нем тесно, грузно;

а в воде острые блики солнца, и блики птиц в небе;

бегу по палубе, легко, остро, легче блика, край палубы,

и я лечу...

Бабушка, за ней Мама, потом Папа

бегут за мной, и один за другим падают в воду...,

а я лечу..."

Кричу, плачу. Мама утешает, уговаривает:

- Тебе приснилось, это только сон.

Сон? Что это? Как мне туда вернуться? Ведь они там утонут! Сны мучили меня, я не могла разделить двойное звучание моей жизни. Та жизнь была часто ярче и реальнее в фантастичности возможностей, полнее в проявлениях чувств, действий, - там они были мгновенны, а здесь требовали длительности исполнения. Сны обволакивали меня, иногда как бы опережали жизнь (осознавала-то я их после, да и осознавала ли? скорее отмечала просто) или вскакивали в жизнь, путая, что было потом, что раньше, было ли то только что, или давно, или это сейчас, но уже без меня происходит.

Что происходит, я не сомневалась,

только вот не увязывались концы с концами.

Мне неясно казалось, что сон - это то, откуда я взялась.

А концы увязать я пыталась, размышляя сидя на горшке. Папа смеялся: "философия на горшке".

Мне самой тоже нужно посмеяться куда-нибудь вуголок, - у меня получается произведение "Тысяча, как одна ночь".

Кстати, сидение на горшке - это тоже своего рода мифологическое действо. Дети исполняют его, как священный обряд, сопровождая обязательным ритуалом (выбор места, игрушек, громкое оглашение и т.д.).

На пароходе мы действительно плыли.

Он был унылый, битком набитый всеми людьми.

Куда мы плыли? Непостижимый момент изменения, - вдруг! сразу за мной, за пароходом жизнь обрывалась, - я бегала смотреть, как вокруг вода, былого не было, все втеснилось в один этот пароход. А над водой летали белые острые птицы, Они со всего лету вонзались в блестящую чешую реки, стремительное слепящее горячее касание, мгновенный ожег глаз, и слово "чай-ка" с изломом полета внутри:

падение, как отчаяние: Чай-ай-й!...,

и вертикальный излет.

Непостижимый момент изменения.

Капитан подарил мне глиняную птичку.

Потом, находя ее в игрушках, я уже вспоминала, что мы плыли на пароходе.

А в небе навсегда остался резкий узор движения.

* * *

Ночью приехали в Новосибирск.

Идем по темным деревянным улицам. Мне кажется, я помню, куда идти. Папа уходит далеко вперед с двумя чемоданами, садится и ждет. Курит. Ленка, моя старшая сестра, отстает и куксится. Я бегу от нее вперед, в темноте ноги подпрыгивают особенно высоко, жутко-нестрашно, впереди огонек Папиной папиросы то разгорается ярко, то гаснет.

Вожак. Это слово для меня родилось позже из книжек и Папиных рассказов о животных, но упало оно на тот эпизод. Огонек папиросы таит в себе знак путеводной звезды (потом сама себе буду выкидывать его как приманку...)

* * *

Мы стали жить у Надеевых в старом деревянном доме.

Надеев - папин друг. Носатый, смешной, веселый.

Делали бумажный кукольный театр...

И был театр на стене.

Вечерами, когда все были заняты, мы с Надеевым садились перед стенкой, и представление начиналось: ушастый заяц прыгал по цветочкам на обоях, вдруг выскакивал Серый волк с ужасной пастью, он гнался за зайцем, клацал зубами, а заяц убегал туда, где цветов было погуще, прижимал ушки и становился как камешек, как кулачок, и волк пробегал мимо одураченный. Иногда мы все вместе устраивали целый заячий хоровод. То-то было весело. Но чаще, вечерами, когда все были заняты делами (как будто всё что-то перешивали из старья или клеили игрушки или стряпали,...)

Надеев рассказывал.

Я не отрываясь смотрела ему в лицо.

По щекам его глубокие морщины были кулисами, а актером был рот. Надеев - театр. Он мог сделаться любым зверем, каждым человеком, и лучше всего Бабой Ягой.

Еще делали кукольный театр бумажный. Надеев рисовал волка в разных действиях.

Ленка и девочки - Надеевы вырезали фигурки и приклеивали их к картонным подставкам. Это, конечно, был тоже замечательный театр, но мне скоро становилось скучно видеть, как бежит и бежит волк, неподвижно оглядываясь, а рядом валяется волк в очках с небабушкиными большими ушами и зубами, и он же с распоротым животом...

Зато на стене из-под каждого цветочка мог в любой момент вылететь заяц, или вдруг проползти змея, и тигр тоже мог пройти, оставляя на траве полосатые следы...;

и всякие черточки и пятнышки складывались в смешных

человечков, похожих (или потом не похожих) на Надеева.

Еще у Надеевых была мука, и иногда стряпали пирожки. А мы - дети во дворе стряпаем пирожки из глины и сушим их на горячих листах крыши;

или с крыши, только снежной уже, летим кубарем в

сугроб;

или грызем сосульки, обжигая зубы холодом и впитывая талый сок, отдающий старой древесиной;

или собираем полные пригоршни пыльно-черных ягод паслена, что буйно разросся за домом;

или гвоздем царапаем серые бревна стен, дивясь скрытой

белизне дерева,...

Мы обходим, обегаем наш деревянный дом, трогаем его, лазаем по нему, обнимаем его собой, своим движением, растворяемся в этом едином запахе

деревянно-травянисто-железно-деревянном

под всеми (и со всеми) дождями-снегами-таяниями

в этом солнечном сухом чистом запахе

старого деревянного дома.

А в доме запах протопленной печки и густой вечерний запах домашности, большой семьи, доброты и радости.

Памяти и мечты.

* * *

Переехали в новую квартиру.

Мичурина-23-кв-14 - имя моего дома.

Квартира называлась казенной. Очень большие три комнаты, большой коридор, - в коридоре можно кататься на бабушкиных счетах, большая кухня. Мне нравится такое все большое, пустое, ходить нужно по досточкам, - в полу еще дыры. Раньше здесь был госпиталь. Рядом со взрослой вешалкой мне вбили гвоздь для пальто. В нашей с Ленкой и бабушкой комнате в углу поставили ящик, как стол, - мое место определилось. Над столом повесили картинку из старой по листочку книги. На картинке Дон Кихот на коне и Санчо Пансо на ослике, и дорога.