Игорь Яркевич - Свечи духа и свечи тела, Рассказы о смене тысячелетий

И вот я написал стих, в типичном для себя стиле - идет по улице человек, ему холодно, а его преследует Кремль за то, что он человек, и за то, что холодно... Я думал, меня расстреляют, но этот стих положили на музыку, стали исполнять по радио, народной песней не стало, революционной тоже, но многие любят. Я часто заставлял моего старика петь эту песню, он врал мелодию, забывал слова, и совесть поэта не давала мне его накормить.

Мне ведь главное, чтобы человек был хороший, как Достоевский, как революционная песня, чтобы земля не дрожала под тяжестью грехов, чтобы чистая совесть, а тогда все можно простить, как Достоевскому, как революционной песне; я вот всегда говорю молодым - чтобы не бояться властей и врагов, надо любить и ценить революционную песню.

Но вдруг меня обуяла противоестественная, то есть платоническая, любовь к мартышке-хромоножке из Калининградского зоопарка.

Поскольку я занимаюсь литературой, у меня накопилось много наблюдений над жизнью. Например, зимой на улице встречается меньше народа, чем летом, потому что зимой холодно, а летом тепло; а если бы летом было холодно, а зимой тепло, то и результат с количеством людей был бы прямо противоположным.

Любовь к мартышке навеки поселила в моем сердце революционную песню. Помню бессонную ночь, когда моя маленькая выстукивала по прутьям клетки "Беснуйтесь, тираны". На следующий день я подошел к райкому, закричал "Сатрапы" и затянул "Беснуйтесь, тираны".

Дело было громкое. Мою маленькую привлекли свидетелем. И я и она вели себя достойно. Я сразу заявил, что "Беснуйтесь, тираны", "Бесы" и "Бородино" - мои стихи, и никого я не боюсь. Меня положили в психиатрическую больницу, якобы за ненормальность, но всему человечеству было понятно за что: за политику!

Меня, как ни странно, вылечили, я давно вышел, печатаюсь, ко мне ходит молодой поэт. Если мне его стихи не нравятся или настроение плохое - я заставляю его таскать кирпичи. И он носит взад-вперед две большие, плотно уложенные сумки.

Теперь он окреп, кирпичами его уже не удивишь. Сейчас, когда я вижу, что в его стихах нет чистоты и стремления к ясности и правде, я заставляю его сосать. Мне кажется, ему полюбилось сосать, и он нарочно приносит мне стихи про грязь и вонь. Если так пойдет дальше, то хватит сосать, буду его пороть.

Отдам-ка старику рваный носок. Эстеты скажут: подумаешь, рваный носок. А вдруг у старика есть уже один рваный носок, а вместе с моим, особенно если сердобольные или группа сердобольных заштопает, будет у него пара. Целая. А молодой поэт теперь уже точно не будет сосать.

Я один раз был в библиотеке, старое такое здание, деньги занимал у мужика знакомого, он там работал, зашли в хранилище - я ужаснулся. Неужели это все кто-нибудь читает?! Да пошли они все, и книги и писатели, - на хуй! Как и те, несчастные, сирые и запыленные, что приезжают в Москву за колбасой и вообще.

Но и меня не обошла всеобщая любовь к культурологии. Люблю портреты разных эпох, где нарисованы такие же нормально сексуально озабоченные люди, как и мы.

С литературными друзьями и редакциями отношения у меня, в принципе, нормальные. Постоянно думаю - кастрировать их и удавить, а может быть сначала удавить, а потом кастрировать; или просто удавить, или только кастрировать?

А вот пить боюсь. Так-то я точно знаю - я не то левый, не то радикал; а вот когда выпиваю - путаюсь: то ли я радикал, то ли левый. Кстати, то же самое и с Богом - то он есть, то его нет, то промежуточное что-то. Особенно сильно действует культ безмятежного фаллоса; тут поневоле любую троицу забудешь.

Но все равно - иди ко мне, Господи, потому что мне хорошо, а зачем тебе быть там, где плохо, Господи! Особенно сейчас, когда страна наконец-то открыла в должной мере Платонова, Васко де Гаму, Абрама, Ивана, Ахматову, Фому Аквинского, Адама, Еву, меня, она просто не может духовно не измениться. И мои стихи в этом плане - не последнее дело, ведь я шел к этому годами борьбы, я хочу создавать у читателя такие ощущения, чтобы душа пела, чтобы еб твою мать, чтобы струна звенела и мы шли бы через тюрьмы, лагеря, ссылки к чистоте, правде и нравственности.

А когда-нибудь мы все вместе - я, которому больше нечего терять, поскольку он потерял свою маленькую девочку из Калининградского зоопарка, моя маленькая девочка из Калининградского зоопарка, тень учителя, молодой поэт, который абсолютно точно никогда уже не будет сосать, старик, которому я абсолютно точно отдам носок, пусть рваный, зато носок, Пушкин, Лермонтов, другие великие поэты-освободители - встанем и запоем на поэтическом вечере:

Беснуйтесь, товарищи, в ногу,

Тираны, окрепнем в борьбе...

И это будет наше последнее и единственное все.

Пора работать, пора писать стихи.

1990

Родина. Свет

Не слышно шума городского, сельского шума тоже не слышно, и городового больше нет, и ничего больше нет, кроме говна.

Говно, много говна, слишком много говна; никогда мир еще не видел такого количества говна. И не увидит. Но - неизвестно откуда льющийся свет.

Леонтьев. Розанов. Бердяев. Флоренский. Лосский. Франк. Все. Пути перекрыты. Дальше некуда. Приехали. И вдруг свет, неизвестно откуда льющийся.

Вот Лев Толстой умер. А мы-то живы. Всем на все, всем на всех, один был нормальный человек на всю эту, и того довели. А - не то, Б - стукач, В молодой, но глупый, Г - умный, но старый, дежзийкл... Как теперь жить? Что же теперь делать? А кто же во всем виноват? И вдруг - ты не поверишь - свет; ясный такой, голубой.

Кузмин - член "Союза русского народа", Вагинов пишет роман о революции 1905 года, Белый собирается на стройки пятилетки, Пастернак вообще заядлый сталинист - но вот свет, ну совершенно непонятно, откуда взявшийся.

Сотни лет глупости, мерзости, одни и те же ошибки, начиная с Кирилла и Мефодия (Кто их звал сюда? Ты? Я? Но нас тогда на свете не было - хоть в чем-то мы не виноваты!), алкоголизм, причем беспробудный до конца, мужик с топором, девушки с веслом, а надо всем этим гордо и непобедимо реет четырехугольник с двумя непонятными иероглифами в левом верхнем углу. И тут, так тихо-тихо, захочешь - не заметишь, а потом не захочешь - а заметишь, начинает показываться свет.

В яслях - одни сволочи, в детском саду - тоже одни сволочи, в школе вообще только одни сволочи, в институте кроме сволочей просто никого не было. Работа - тут сволочи в квадрате. А девушки? У меня их было восемь. Почему я не убил семерых - до сих пор не понимаю! Такие они были сволочи! Восьмая была отдушиной; прогулки при луне, размеренные вздохи, умелое обращение с презервативом - нам было хорошо. Как-то раз пошли в гости, хозяйка - умница, художница, гимназистка, рукодельница, я влюбился сразу, сразу напился, потянуло блевать, вроде отошел, но сдуру зашел не в общую комнату, а в маленький чуланчик за кухней, так там они, хозяйка и моя восьмая, друг у друга лизали! Я заплакал, захотел сделать мерзкое - но меня остановил внезапно пролившийся свет.