Игорь Яркевич - Свечи духа и свечи тела, Рассказы о смене тысячелетий

Однажды я целый год писал книгу - интервью с нестандартным коммунистом. Он был весел, обаятелен, знал строчки из Хармса и подливал мне бренди. Тема книги была следующая: "Есть ли у нас надежда?" И договорились мы вот до чего - хотя надежды у нас нет, но в то же время она как бы и есть, поскольку у нас есть вера в эту надежду, а также в свет. Книгу приняли, но в итоге не опубликовали. Я пошел пустые бутылки искать, думаю - найду, сдам их, хоть пива попью, но только две нашел, остальные все уже разобрали, а это всего сорок копеек, пивная на ремонте, а там кружка пива и стоит как раз сорок копеек, а в магазине бутылка пива стоит пятьдесят копеек, а у меня только сорок и ни хера у меня нет больше. Но снова, как ты понимаешь, спас свет.

Был в одном доме, в центре, старый дом, квартиры большие, ухожу, никто не держит, вышел из лифта на первом этаже, мимо ног моих прошла крыса, совсем близко, серая, большая, шла она не торопясь от дверей квартиры под лестницу, меня не испугалась; я - испугался! Убежал. Потом думаю - вернуться надо, а вдруг это ОНО?! Стал возвращаться, чтобы найти крысу и разглядеть, но потом подумал, какое же здесь может быть ОНО, ведь крыса - она же дура и сволочь! И стало мне невмоготу, ужасов захотелось, но тут засветилось, вначале ничего не видно, а чуть попозже - еще как видно!

Вышел за сигаретами, один киоск не работает, в другом только обрывки да кочерыжки, тягостно мне стало, иду себе по улице, твержу: "Я Родины лучше не знаю, чем бедные наши края. О, черная явь мирозданья! О, белая жуть бытия!" Ничего уже не хочется, даже внутренним голосом закричать: "а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а

а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а". А тут мимо шли два авангардиста, один и говорит другому, что Тургенев - великий писатель, такой слог, такие образы! Другой говорит, что он давно "Дым" хочет почитать, а достать не может, а тот первый, говорит, что у него есть, но пока сушится, потому что от восторга весь "Дым" был спермой залит, вот как подсохнет, обязательно почитать даст. Я разозлился, думал, ну, сейчас устрою - но тут пролилось на меня нечто такое светлое, обволокло всего, я и успокоился.

"Правда", "Известия", "Литературный Киргизстан", "Наш современник", "Новый мир", "Континент", пиво подорожало, дебаты, депутаты, листья опадают, вечный двигатель, ласточка весною на Сену улетит... Зачем и за что мне это все?! Понял, понял... Потому что в жизни предыдущей я зарезал мать, потом отца... Да, нехорошо вышло, но за что же такое наказание? А ведь еще и речи не было о главном, а уже так херово! И не светится ничего. Но вот же - засветилось.

Я кругом виноват - он, она, они, ОНО ни в чем ни виноваты. Я один виноват. Потому что в 1917 году, не подумав, со зла, я продал Родину, то самое пространство, где родился! Было так. Утром состоялась встреча с магистром ложи "Блядь"; сам-то я был магистром ложи "Хуй", но в данном случае мы решили объединиться. И объединились. И продали. И старуху-процентщицу с сестрой мы убили. И Муму мы утопили. И старика Карамазова мы порешили, а потом Храм Христа Спасителя взорвали. И копеечку у юродивого мы отняли. Вот какое я говно, но все равно появляется свет, отсюда вывод - и говну свет во тьме светит!

Домой поздно пришел, страшно одному в квартире, потому что со стен сходят охуетени и говорят: "Вот, смотри, Маркес, Дудинцев, Диккенс, Гроссман, Золя, Лев Толстой, Маркс - умные, сильные, большие писатели, о чем писали и пишут о большом, о вечном, а ты о чем? Всего лишь обыгрываешь всю эту экзистенцию". А я говорю, я не виноват, жизнь такая, о чем могу о том и пишу, другого не знаю, самому стыдно, конечно, чего уж там, хочется написать что-нибудь большое со светом в конце. А тут как к слову пришлось, сначала тоненький такой лучик показался, а потом как хлынет световой поток! И все одето светом; а охуетени разбежались.

Иду по улице, снова два авангардиста навстречу. Один говорит: "Смотри, заря появилась...", другой спрашивает: "Где?", весь встрепенулся, а потом говорит: "И вправду заря". Не знаю, что бы я натворил, если бы не свет, неожиданно появившийся и меня утихомиривший.

Еду в метро, настроение кошмарное, а тут ребятишки цыганские бегают, маленькие такие чавалки-ромалки, человек десять-двенадцать, и у каждого мешок к спине привязан, там совсем крошечный ребенок сидит, одеты плохо, грязные насквозь, несет от них, из вагона в вагон перебегают, лопочут что-то на жаргоне, так их жалко стало, хотел им мелочь подать, но и мелочь жалко стало, а потом еще грязно подумал: "Пускай им Сличенко в своем театре дает, я же не цыган, и театра у меня нет", - так вот и не знал, куда деваться, цыганят жалко, мелочь тоже жалко, и от такой дилеммы еще больше закомплексовался.

А тут встретил бабу знакомую. Стояла она, разговаривала с двумя другими бабами; у меня с ней никогда ничего, но ведь знакомая, а у меня сейчас знакомых мало - только месяц молодой да календарь на стене. Дай, думаю, подойду к бабе знакомой, она меня узнает, скажет что-нибудь, я ей что-нибудь, она меня с подругами познакомит, я им стихи почитаю, а вдруг они не такие сволочи, как те мои восемь; но не подошел, потому что я застенчивый. А потом всю дорогу ругал себя, за то, что не подошел. А тут еще мент навстречу, я посторонился, а он меня плечом задел, спасибо - по яйцам не попал. И так мне было хреново, как никогда, хотел в туалет зайти, но двадцати копеек не было, а рубль менять было жалко; сволочи, думал я, все сволочи, но свет, ласковый такой, сначала был такой тоненький лучик, как прутик, а потом сильный пошел, как веник, или сноп, кто его знает откуда - но в этом-то вся и прелесть!

1991

На краю виртуального мира

Пригласили четверых: Толстого, Достоевского, Тургенева и меня. Почему пригласили Тургенева - не знаю. Кажется, я сам и настоял на Тургеневе. Может быть, был пьяный, а может быть, для контраста. Тургеневу среди нас, конечно, делать было нечего, но тут нужен был контраст, а для контраста подойдет даже Тургенев.

Все это называлось Интернет-конференция. Нам через Интернет задавали вопросы, а мы через Интернет на них отвечали.

Организовано было довольно, в общем, все примитивно. Нас посадили в небольшой комнате. У всех было по компьютеру, а у Толстого даже ноут-бук. Секретарша принесла кофе, а Достоевский сразу заметил, что так и должен выглядеть ад. Тургенев немедленно попросил Достоевского перестать бурчать по каждому поводу и без повода об аде. Толстой от ноут-бука отказался; Толстой все равно не умел с ним обращаться. Тургенев попросил выдать ноут-бук и ему тоже, но ему ноут-бук почему-то не выдали. Достоевский хмыкнул. Тогда Тургенев сказал, что он имел в виду вовсе не то, что подумал Достоевский, когда хмыкнул, когда он, Тургенев, попросил принести и ему ноут-бук тоже. Он, Тургенев, вовсе не претендует на те блага, которые есть у Толстого. Но просто с ноут-буком ему будет удобнее. Он в отличие от Толстого умеет обращаться с ноут-буком. Он уже к ноут-буку даже привык. Толстой подвинул Тургеневу ноут-бук. Но Тургенев отодвинул ноут-бук Толстому обратно и попросил принести хотя бы еще кофе; можно даже холодный и без сахара. Достоевский снова хмыкнул.