Сергей Юрьенен - Фашист пролетел

Я тебя успела позабыть.

Мне теперь морской по нраву дьявол.

Его хочу любить!

- Не без способности фигляр, - произносит Адам, натягивая черную перчатку.

Они выходят на Ленинский проспект.

Конечно, кончится все тем же трамваем на окраину, но до перекрестка, который подведет черту, еще не скоро. К тому же Александр не спешит. Помалкивает и внимает. Говорит Адам, который знает жизнь изнутри. Не просто, как сын писателя. Как сын Члена.

Ибо в большом Советском Союзе еще есть маленький Союз - Союз писателей. Бумагу можно портить хоть всю жизнь, но писателем государство тебя признает, только если ты станешь этого Союза Член. Слово, конечно, смешное, но возможности перед Членом открываются нешуточные. В смысле синекуры. Член не обязан работать с восьми до пяти, как вся страна. Ему не нужно являться в присутствие. Под предлогом отсутствия вдохновения он может сколько угодно бить баклуши. При чем не только дома, где, кстати, ему положен - и дать обязаны - отдельный кабинет в двадцать квадратных метров. Он имеет право на специальные Дома творчества, которые на карте страны не обозначены, но их не счесть. Название скромное и вроде бы обязывающее творить. Но что ты сотворил в этом Доме, об этом никто не спросит. Можно весь срок пить водку и Сталина ругать. Или Хрущева. При этом допускаются и член семейств Члена. Адам, например, из этих Домов не вылезает. Этим летом он был на Черном море - в Гаграх. Со всесоюзными знаменитостями загорал и купался. Видел даже, как звезды ебутся.

- Как?

- Как свиньи. Брюхатый Б*, к примеру, перед завтраком свою супругу ставил раком. Отъебет, по жопе хлопнет, и звезда валится набок, как корова.

- Как ты мог это видеть? - не верит Александр, который звезд этих видел на общедоступном широком экране - в гриме, париках и блеске.

- Окна были напротив нашего. Пьянка и разврат.

- Они же в браке?

- А что такое брак? Официальное разрешение на свинство, больше ничего.

Особенного свинства со стороны своих родителей Александр не замечал, разве что перед выходом "в свет" Гусаров с одобрением шлепнет мама по заду: "Тохес у нашей мамочки!" Но ему импонирует критический подход. В Крыму он вспомнил и составил - в количестве 217 - список всех людей, кого он в жизни лично знал; так вот: никто из этих граждан, исключая разве что деда, данность мира критике не подвергал. Тем более такими словами - энергично, сильно, точно.

Не хочется расставаться. Адам выдыхает себе в ладонь и сводит брови:

- Надо зажрать кардамоном... - Прикусывает загадочный орешек, вынутый из сигаретного целлофана. - Перегар отшибает. А то учует, сука...

* * *

Увлеченный соседом по парте, он является на первый урок, забыв, что сегодня первым "мова". Как сын военнослужащего, он освобожден. В отличие от Адама, который готов рискнуть:

- Шары не хочешь погонять?

- Где?

- У гауляйтера.

- Которого взорвали, что ли? Вильгельма фон Кубе?

- Ну. Смотрел "Часы остановились в полночь"?

- Еще бы...

"Мову" ведет директор, но, оставляя в школе пальто, они срываются.

Самая жуткая картина детства, эти "Часы..." Из фильмов о покушениях Александр любит "Покушение" - которое на Гейдриха. Четко, чисто, по-мужски. Тогда как коварство этих лжеслужанок, которые стали Героями Советского Союза за то, что подложили гауляйтеру и генеральному комиссару "Вайсрутении" мину в постель, которую палач разделял с супругой на сносях...

- Анита, кстати, осталась невредимой. А наших героинь Вильгельм ебал...

- Ты думаешь?

- Поэт ведь был. И даже драматург.

- Фон Кубе?

Подняв воротники пиджаков, руки в брюки, они бегут вверх по заснеженной улице Энгельса.

Вслед за Адамом он сворачивает во дворик.

- Здесь...

Старинный особняк. В бывшей резиденции германского поэта-палача теперь клуб письменников.

Реальность пропадает. Его охватывает чувство, которое невозможно передать, он как в бреду на стыке двух наваждений, двух фантасмагорий, друг с другом ничего не имеющих, но каким-то непостижимым образом взаимопроникающих.

Оставляя навсегда одну в заснеженном дворе, где лукавый истопник помогал девчатам Осиповой и Мазанник пронести в полешках адский подарок из Москвы, он всходит на крыльцо и за тяжелой дверью погружается в другую...

Советская литература!

Дуб, бронза и хрусталь. Ковры, панели, люстры. Из-за гардин пыльные лучи пробиваются в салоны с кожаными креслами. "Что они здесь делают?" "Письменники? Водяру глушат и ругают власть. Которая их поит".

Буфетчик уже на посту. Справившись у Адама о здоровье "папы", смахивает рубль в карман и наливает по полстакана: "Только по-быстрому, ребятки..."

Водку Александр еще не пил.

"Давай!"

И он дает. Вместо немедленного прободения становится хорошо. Адам укладывает в рамку большие бильярдные шары. Подает кий. Подражая другу, Александр натирает мелом фетровый кончик и смеется:

- Бильярд в половине десятого... Утра!

Шар разбивает тишину. Они поглядывают на стоячие часы, потом забываются.

Как вдруг знакомый бас c порога с нарастающим гневом начинает декламировать подрывные стихи Евтушенко:

- Писатели Минска и Киева? играя весьма остро? Вооруженные киями, борются за мастерство? Вот где элита духа... Шары, понимаешь ли, гоняет! Бульбоедов, обычно добродушный, налит кровью. - С мовы родной срываться? Ну, этот ладно, освобожден как оккупанта сын. Спешит освоить литературные пороки, не напечатав ни строки... Но ты, Эварист Галуа? Надежда многострадальной нации? Вот я скажу отцу. Марш в школу!

Кии остаются на сукне.

Они выскакивают на мороз.

- У самого, небось, башка трещит с похмелья, - говорит Адам. - Он вообще-то неплохой мужик. Не обращай внимания.

- На что?

- Ну, это... "Сын оккупанта".

- А я и есть. Но только не родной.

- Завидую. Но еще лучше быть круглым сиротой.

После школы они уходят вместе не сговариваясь.

- Она мне твердит, что я должен быть им благодарен. "Уже за то, что на свет произвели". А у меня они спросили? Ладно бы, в Париже. Я бы еще подумал. Но в данном времени и месте я лично наотрез бы отказался. Этот мороз, эта сталинская архитектура, эти "Слава КПСС", "Вперед, к победе коммунизма", "Коммунизм - светлое будущее всего человечества"... Да на хера мне все это? Я произведен помимо моей воли. Вот, где все заложено. В первоначальном насилии над личностью.

- Точно, - разделяет Александр.

- Обо мне и мысли не было, когда они еблись! Им и сейчас плевать, что сыну через стену слышен весь процесс. Вчера она сначала не давала. Рубашку, мол, ночную пачкать. Сними, он говорит. Хиханька да хаханьки, а после как пошла катать лауреата по ковру. Рычит при этом яко зверь. Никогда не скажешь, что в Академии наук.

Александр молчит, подавленный столь яркой картиной родительской сексуальности. Что могут они ей противопоставить? Уединение в сортире? Тему онанизма Адам, при всей его откровенности, не поднимает. Что любопытно.