Сергей Юрьенен - Сделай мне больно

Его пробрал озноб. Момент был, как в канун так называемой потери невинности. Как во тьме перед первой. Самой жуткой и вожделенной. И даже он был сильней - момент. Пизду в СССР со временем познают все, включая и не верящих в возможность для себя такого счастья, но вот чужбину... Железный пояс "священных рубежей", пояс блаженства наивысшего, последнейшей из тайн отечественного целомудрия - тот разомкнется только перед избранными. Перед отобранными специально. Если, конечно, в этом поколении нам не дадут естественной возможности познания чужбины - войной. Или, по крайней мере, загранпоходом - для оказания братской помощи, когда в ночи поспешно, по тревоге, под рычание застоявшейся брони, наводятся понтонные мосты...

О Тиса!

Он пьянел, вдыхая от невидимой реки, от влажной тьмы, где изнывала по встрече с ним, по воссоединению, не заграница, не чужбина - его же половина, его же, Александра, европейское инобытие, с рождением отрубленное госграницей - односторонним тесаком. Он обречен был на неполноту. Он так с ней свыкся, что не ставил даже под вопрос...

Хруст гравия внизу. Светя себе под сапоги, вдоль состава шли пограничники; толчок, натянутые их макушками поля темных фуражек уплыли влево и растаяли в СССР.

Поезд Дружбы въехал на мост.

Под первыми вагонами загрохотало - подробно, гулко. Приблизилась и удалилась будка охраны. Он смотрел сквозь клепаное железо арочного переплета. С оставленной стороны прожектора с бессмысленной силой били по поверхности реки - довольно заурядной речке с берегом, заросшим простодушной ольхой. Еще мгновение - и Тиса, словно Стикс, подвела итог невыездному бытию. Он был - снаружи.

Или уже внутри?

Все продолжалось - и это стало первым, что поразило заграницей. Простые вещи. Непрерывность дороги, постоянство дыхания. Та же и весна в ночи, которую заземлили синие сигналы стрелок...

* * *

По пути из туалета у его окна остановилась Мамаева. Шанелью от нее благоухало, свежим потом и как бы весенней прелью - крыло носа само затрепетало. Провал ее рта дохнул чисто и горячо.

- Венгрия?

- Она.

- Значит, в рубашке родилась! Смотри сюда! - Этим продуктом "острова Свободы" были затоварены табачные киоски Москвы семидесятых: на ее ладони просиял посеребренный футляр крупнокалиберной сигары "Upmann". Она развинтила и вытащила уголок зеленоватой банкноты. - Доллары! Видел когда-нибудь?

- Не доводилось, - и отвернулся в отлетающую тьму.

- Лишних вопросов не задаешь?

- Жамэ.

Звук одобрения.

- А ты в порядке. Виду соответствуешь. Загадочному своему.

Он усмехнулся.

- Иллюзия...

- А если бы с усами, - не слушала она, - так вообще отпад. Вот отрасти, увидишь.

- Предпочитаешь усачей?

- Мужчина без усов, что женщина с усами.

- Спасибо за комплимент.

- Чехов сказал, не я...

Спонтанно снял он руку с поручня. Пронес у нее за спиной и обнял за бедро. За левое. Слегка напрягшись, с места она не двинулась. И даже не повернулась от окна. Ветром им оголило лица. Все грохотало. Поезд Дружбы набирал скорость, рука его смелость. Под юбкой были не колготки, а чулки разъединенность наготы. Плотной и гладкой. Она, взяв в рот футляр сигары и, покручивая им, никак не отзывалась - притом, что сеточка трусов намокла. Эта невосприимчивость подвигла его дальше - к немому изумлению. Она была не просто возбуждена, она была как после любви - и даже не с футляром со своим, а с тем ослом таджикским. Два пальца, а затем и третий, как в банку с медом погрузились. Еще и в смысле, что оставалось место. Вскользнула вся ладонь, за исключением большого пальца, который вынужденно ей уперся в анус - в горячее и толстое кольцо. Лениво, позы не меняя, она привела в движение широкогорлый мускул. Ладонь сдавило, скрещивая пальцы.

- Не теряй голову.

- Уже.

- Но где здесь?

- Выпрыгнем давай.

- О том и речь. Ко мне? разбудим пионерок. К тебе сейчас лидер явится. Барабанщик, правда, туалет еще не занял, но это...

- Это?

- Как говорится, нет повести печальнее на свете... - Контрабандистка хохотнула, и пальцы Александра выскочили сами собой. - Отложим на потом?

Была уже глухая ночь, когда в окно к нему въехала и остановилась вывеска "DEBRECEN".

Первый город за границей.

При разгрузке "Веселые ребята" подали Александру барабан. Он нес его, а рядом хозяин с палочками делился на ходу:

- ..."Хули тебе там делать? СССР позорить?" - он мне говорит. Меня уже ребята на вокзале ждут, а он запер, и ключ не дает. А как же без меня? Ребята же не смогут! Я ему в ноги: "Папа, Христом-Богом!" Отдал. "А башли?" - "Проси у мамы". А мама меня за припизднутого держит. Все мои авансы и получки отнимает, "Хочешь ехать, ехай так, - она мне говорит. - Не дам башлей. На ерунду потратишь". А мне ребята заказов надавали - раз. Коры лаковые сам себе мечтаю. Ну, я во двор к ребятам: "Выручайте!" Полную кепку накидали мне капусты! "Только привези, чего просили". С завтрава начну искать...

Они вышли на привокзальную площадь, и даун изо всех сил ударил палочками в несомый Александром барабан:

- БА-БАМ-М!

Колонны нетворческой молодежи ушли по главной улице. Их группа осталась в первом же отеле на углу.

В фойе сквозь сутолоку к нему метнулись зеркальные очки.

- Брось барабан, - взмолился Комиссаров. - Это же заговор! Тебя блокировали, а сами к водке подбираются со всех сторон. Давай-ка!..

В четыре руки они взяли картонку с водкой и под взглядом группы подняли на галерею. Внизу под развесистой пальмой в обнимку с инструментом сидел баянист. Исподлобья смотрел им вслед. Без выражения, но не мигая.

- Ишь, затаился крокодил!..

По коридору и в номер.

Здесь был шкаф с ключом. Большой, резного дерева. Комиссаров запер водку и протянул ключ:

- Держи оборону!

- Почему я?

- Если не ты, так кто? Мне "звездочек" укладывать!

В номере было по-крестьянски чисто и без затей. Беленые стены в картинах на скотоводческие темы. Быки-производители и кони-битюги. Мебель огромная и прочная. В расчете на приезжих Собакевичей - из окрестных степей. "Вот я и за границей", - сказал себе Александр, опустившись на кровать и отдаваясь чувству отчужденности, болезненному и приятному.

Рядом стоял старомодный телефонный аппарат. Из черного эбонита. Связи не было. Он положил тяжелую трубку.

Из коридора постучали.

- Кто там?

- Геннадий Иванович.

- Какой Геннадий Иванович?

За дверью помолчали.

- Баянист.

Александр открыл.

- Дела такие, значит, - сказал Геннадий Иванович. - Первый день на чужбине.

- Ночь.

- Тем более! Причем, не наша. Европейская! Отпустите мне пол-литру - и пожелаем друг другу спокойной европейской ночи.

- А если без пол-литры?

- Сами понимаете. Покоя нам не будет.

- К сожалению, Геннадий Иванович, не могу.