Сергей Юрьенен - Сделай мне больно

Представляя все это под взглядом светло-синих глаз, Александр перечитал свой текст.

Под последней фразой был телефонный номер.

Он был написан на нижнем поле страницы мелко, легкими касаниями. Как будто с целью остаться незамеченным. Карандашом - чтобы, заметив, можно было бы стереть без ущерба для белизны.

Во всей книге больше ничего. Ногти следов не оставили, запах выветрился, дыхание испарилось.

Только этот номер.

* * *

Мощеные улицы старого сердца города были пустынны. Из знакомого кафе он позвонил в Будапешт. После паузы замешательства мужской голос лет пятидесяти, но уверенный и полный спермы перешел на английский:

- I'm afraid Ibi is out until next week. Who is ringing, please?

- Oh - just a friend.

- Would you like to leave a message, or can I ask her to ring you back?

- No, it's all right. ГП call her back?.

Голос задал еще один вопрос - без уверенности:

- Is it you, Timothy?

- Certainly not?, - обиделся Александр и положил трубку. Официантка подмигнула ему, как своему:

- Love story??

Сотню на чай при этом не взяла. Удержав свою привычную двадцатку, вернула сдачу.

* * *

Он купил билет в кино. Сеанс начался полчаса назад, до следующего было много времени. Убивая его, как и всю свою жизнь, он сидел в сквере на центральной площади с названием Szechenyi. Вытянув скрещенные ноги, сжав в шелковой изнанке карманов кулаки и погрузившись под торчащий воротник.

Сквозь оперившиеся ветви сиял фасад отеля "Tisza".

За импозантным балконом номера Иби света не было.

Он услышал женщину. Каблучки, коленями отталкиваемый шелест плаща, а под ним оглушительный шорох натянутого нейлона, перетираемого ляжками. Она дошла до его скамьи. Остановилась. Села с краю.

- Excuse me... Have you got a cigarette??

Он взглянул над воротником. Это была Мамаева, которая поразилась:

- Ты?

- Я.

- Не узнать! Подумала - француз. Вышел на поиск ночных приключений?

- Просто гуляю. А ты?

- А я не просто. Можно у тебя стрельнуть?

Он вынул руку из кармана, сунул под плащ, под полу пиджака и вынул мягкую пачку американских. Вытряхнул и поднес - белым фильтром вперед. Обслужил огнем. Накрашена Мамаева была эффектней, чем обычно.

- Мерси. Ты, говорят, писатель...

- Любишь читать?

- Кто же не любит.

- А кого?

- А все, что переводят. Не с монгольского, конечно...

- А из наших?

- Ну, Достоевского там, Чехова... А вообще я больше западную. Еще в приюте всего Золя и Мопассана прочитала. Жорж Санд, конечно. Но любимой книгой моей была, знаешь, какая? "Нана". Читал?

- Лет в тринадцать. Не увлекся.

- Что ты... Меня, так всю перевернула. Всего, конечно, я тогда не понимала. Золя, хоть и не Чехов, но главные вещи тоже затемнял. Но жизнь в романе была яркая, как праздник. Решила - буду, как Нана. А что?

- Ничего.

- Не всем же делать жизнь с товарища Дзержинского. Или кто там у них сегодня положительный герой? А я решила с куртизанки. С великосветской. Раз уж прямо с девочек к вашему хую приручили... - Она засмеялась - как бы с циничным вызовом. - Осуждаешь, писатель?

- Нет. Нормально...

- Ах, нормально? - рассердилась Мамаева. - А напиши мою историю! Что было дальше. Рассказать?

Он сдвинул рукав с часов и покосился.

- У тебя свидание?

- Билет в кино.

- На "Клюта"? Я смотрела.

- И как?

- Хороший фильм. Но я бы рассказала, чего там не увидишь. Если, конечно, хочешь.

- Рассказывай, чего ж...

- А может, ко мне пойдем? Повыгоняю своих сикушек, а ты бы "Московскую" мою принес. Если осталась... А?

- Прости, но... После фильма?

- Ладно! Блядь из Нью-Йорка интересней. Понимаю. К тому же, ты меня уже познал. Не соблазняет? А почему такая, знаешь? Ты думаешь, рожала? Нет. У тебя сколько было женщин?

- Не считал.

- А все-таки?

- Ну, тридцать, сорок...

- А у меня одних хуев три тысячи. Поэтому.

- Три тысячи?

- Ну, две. А может, полторы. Какая разница? Не в этом дело. Я с мафией завязана. Знаешь, на кого работаю?

И рассказала. Не веря своим ушам, он смотрел на сверкающий в ночи отель. Потом он дал ей сигарету и закурил сам. Пальцы у него дрожали.

- Вот так, - сказала Мамаева. - В таком разрезе.

- Но как же тебя выпустили?

Она кивнула на отель.

- Под его ответственность. Все же не капстрана. Но если что, ответит головой.

- Да, - признал он. - Ты об этой жизни знаешь много. Даже слишком. Не боишься?

- А ты?

- Чего же мне? Я сотой доли этого не знаю.

- А напиши роман. Все выложу, как на духу. Как Богу! На Западе с руками оторвут. У меня есть канал, я переправлю. Напишешь?

- У нас за меньшее сажают, а за такой роман... Но главное не в том.

- А в чем?

- Я не уверен, что это материал. Для прокуратуры? Может быть. Когда умрет наш "Самый". Когда на сцену выйдут те, кто за кулисами. Но роман? Об этом? Сомневаюсь. Три тысячи персонажей - это, я не знаю... Эпопея. "Человеческая комедия".

- Все ясно... Не Эмиль Золя?

- Увы.

- Тогда забудь. Ты ничего не знаешь про меня. Могила?

- Она. Прости...

- За что? Ты это, ты в кино не опоздай. Там перед фильмом тоже интересно. Про нашу с тобой Москву.

Носок ее сапога раздавил окурок. Она поднялась и, перетирая ляжками нейлон, пошла через аллею, через газон и площадь - к отелю.

Вход был слева, с улицы.

К колоннаде уже съехалось много машин - на праздничный ужин.

* * *

В банкетном зале второго этажа цыганский оркестр исполнял "Венгерские танцы" Брамса. Запасной выход в коридор был завешен плюшевым занавесом.

Она приоткрыла.

Скрипачи были в черных жилетах и наяривали с мрачным видом. Советских в зале не было. Какой-то усач - за столиком один - белозубо улыбнулся ей и поднял рюмку. Несмотря на пролетарскую будку, был он весь в "фирме", и машинально она улыбнулась ему в ответ. Усач хлопнул рюмку, ударил ручищей себя по сердцу и подмахнул ей - пригласил. Она кивнула. Лакированным ногтем постучала в стеклышко своих швейцарских - и кивнула еще. Отпустила занавес и бросилась к своему номеру.

Он был заперт изнутри.

Малолетки открыли не сразу. Было накурено и пахло потом пионерского возбуждения. Накрашенные, они сбились в кучу и - руки за спину - робко смотрели на нее. "Снова курили! - закричала она с порога. - Увижу, с губами оторву! А ну снимай мои туфли. Ленка? А это что у тебя?" Вырвала у девчонки записную книжку, которая была в дешевом коленкоровом переплете и разбухла от наклеенных на страницы фотоснимков. Фотки были непрофессиональные черно-белые, нерезкие, грязноватой печати. Девчонки на этих фотках тоже были любительницы, но делали все, причем, не только в голом виде, но и в разрисованном с неожиданной фантазией - свастиками, крестами и пятиконечными звездами. У одной на животе все это сплеталось в один причудливый знак, плохо разборчивый, потому что девчонка была от горла безжалостно связана тонким ременным шнуром, такие есть в магазинах "Охота" - раз, два, три... располосована в десять обхватов, из-под которых выдавливалось размалеванное тело и выворачивались соски. Закинув голову, дуреха отсасывала снизу кому-то прямо из расстегнутых брюк. Неожиданно Мамаеву завело все это - этот снимок, этот член без хозяина, вывернутый напору крови вопреки и как бы переломленный, этот рот вокруг, эти впившиеся шнуры, этот знак. Она разодрала альбомчик надвое и запустила в угол: