Владимир Рецептер - Эта жизнь неисправима

Все эти мимолетности было интересно разгадывать дома: меня ли он защищал от них, или их от меня?

Когда Р. принес первый вариант распределения, он заговорил конкретней:

— Нет ли чего-нибудь покрупнее для Г.?

— Я хочу, чтобы наши «менестрели» смахивали на нынешних певцов, — объяснил я, — один — типа Хиля, другой — вроде Бюль-Бюль оглы. Г. сошел бы за Хиля.

— Это хорошо, — соглашался он, — Д. вы не боитесь?

— Георгий Александрович, бояться уже поздно. И потом Д. давно ничего не играл…

Чувствуя, что он постепенно втягивается, я принялся использовать «домашние заготовки».

— Композитор Розенцвейг? — переспрашивал он о нашем завмузе, — нет, не композитор, а «музыкальное оформление». Композитору нужно платить.

— Георгий Александрович, — вкрадчиво говорил Р., оставляя реплику без ответа, — вот если бы вы сами поговорили с Кочергиным… Все-таки он — главный художник, а у нас все-таки юбилей…

— Надо попробовать, — задумчиво соглашался он.

— Теперь о помреже… Виктор Соколов учится в Институте культуры на режиссерском отделении. Если назвать его не «помощником», а «ассистентом режиссера», ему зачтут работу как курсовую, и это резко повысит его заинтересованность…

— Если он не будет рассчитывать на специальную оплату. Я не возражаю, пожалуйста. Только оговорите с ним эту деталь.

— Разумеется…

— Есть еще артист Е., но он тоже занят у югослава, — советовался Р.

— Ну, это ничего, — успокаивал Гога, — он молодой, активный… Кстати, возьмите Ж. Он пришел в театр и попал в массовку, он хочет работать. И у нас будет повод его посмотреть…

Ж. мне не нравился и брать его я не хотел, поэтому нужно было пропустить несколько дней и вернуться к распределению, делая вид, что разговора о Ж. просто не было…

Я, конечно, понимаю естественное желание читателя прояснить для себя, какие актерские лица скрываются под литерами А, Б, В, Г, Д, Е и Ж, — а под этими литерами действительно скрываются реальные лица — но что-то мешает мне их назвать. Может быть, мастер уже рассчитывал на мою корпоративную режиссерскую скрытность и этот негласный уговор продолжает иметь силу?.. А может быть, назови я их по именам, меня легко будет упрекнуть в сведении мелких счетов с бывшими сослуживцами. Во всяком случае, здесь автор следует совету Гамлета и, «слушаясь внутреннего голоса», не раскрывает названных имен.

Наконец Р. удалось убедить Товстоногова назначить на роль Изоры Галю Волкову, которая в театре не работала, но была основной героиней в его студии. «Пушкинская студия» давала спектакли от имени «Ленконцерта» вблизи Кузнечного рынка и Владимирской церкви в стоместном подвальчике Музея Ф. М. Достоевского и, кажется, была, заметна по тем временам.

— Только надо будет написать в программе «в порядке дебюта», — уступая моим доводам, уточнил Товстоногов.

— Конечно! — возликовал Р. и на радостях выложил: — Знаете, Георгий Александрович, я нашел в нашем музее докладную записку тридцать первого года с предложением назвать тогдашнюю малую сцену именем Блока!..

— Да? — удивился он.

— Ей-богу! — поклялся Р. — Старый музей находился там, где у нас зрительский буфет, и это помещение уже давно предложили переименовать в «Комнату имени Александра Блока».

— Это интересно, — сказал Гога.

— Тогда идея почему-то не прошла, а теперь мы могли бы к этому вернуться. Блок сделал для театра, мягко говоря, не меньше, чем Горький: Большой драматический театр имени Горького и Малая сцена имени Блока.

— Это удачная мысль, — встрепенулся Гога. — Кто это предложил?..

— Представьте себе, петербургский грузин по фамилии Абашидзе с инициалом «С.». Может быть, Сергей… Видимо, он заведовал музеем, хотя назывался «заведующий культсектором». Кстати, это он записал воспоминания Монахова.

Тут Р. выступил как настоящий хитрец. Тонкость и даже хорошо скрытая лесть заключались в том, что он как бы заранее отказывался от приоритета в пользу малоизвестного грузина, и одновременно намекал на выдающуюся роль грузинского народа в истории Большого драматического. Это должно было ему понравиться, если не на уровне мысли, то хотя бы на уровне интуиции.

— Да, — задумчиво повторил Гога и подвел итог: — Большой драматический имени Горького и Малая сцена имени Блока… В момент юбилея это очень хорошая мысль…

На первой репетиции «Розы и Креста» Гога произнес полутраурную речь с жизнеутверждающими оттенками. Ее содержание сводилось к тому, что он, конечно, понимает, какой трудный был у театра сезон и как все утомлены, но все-таки…

— Хотелось бы отметить юбилей выдающегося, я бы даже сказал, великого поэта, — сформулировал он.

Р. не преминул осмыслить про себя скользящую и нарастающую оценку, которую Г. А. Товстоногов дал А. А. Блоку, и догадался о ее смысловом значении: юбилей «выдающегося» можно отметить, а можно и не отмечать, тогда как юбилей «великого» лучше все-таки отметить. Продолжая считать шансы Александра Александровича и, не стану скрывать, свои, я был предельно внимателен к оттенкам.

Далее Мастер сказал, что пьеса репетировалась во МХАТе, но так и не пошла, и с тех пор существует сомнение по поводу сценичности «Розы и Креста», да и всей драматургии великого поэта.

— Скажу честно, — признался он, — я и сам принадлежу к числу сомневающихся, вернее, не ощущающих прелестей этой эстетики.

Это было известно. Лет десять назад Георгий Александрович дал добро режиссеру Розе Сироте на эксперимент с «Незнакомкой» и «Балаганчиком» и даже одобрил эскизы Ларисы Лукониной, сделанные художницей для малой сцены, но когда дошло до распределения ролей, вдруг стал от этой затеи открещиваться. По одной версии, он деликатно откладывал дело на неопределенный срок, а по другой, заявил, что сегодня это никак не звучит и абсолютно никому не нужно. Впрочем, тут важна не столько форма отказа, сколько сам его факт и скрытая от нас первопричина: на перемену решения могло повлиять не только недоверие к автору, но и охлаждение к самому режиссеру. В любом случае полагаю, что Гога был предельно искренен, и мотивы у него были прежде всего эстетические. Ну, не нравятся ему драмы Блока и не нравятся, что тут сделаешь?..

Но мы с Заблудовским знали, что Гогин отказ тяжело ранил Сироту и послужил причиной ее решения во второй раз и уже окончательно уйти из БДТ… Но подробнее о Розе Абрамовне и ее драматических взаимоотношениях с Георгием Александровичем как-нибудь в другой раз, а пока вернемся на первую репетицию «Розы и Креста».

Завершив короткий экскурс в историю, Мастер перешел к современности и обратил внимание собравшихся на того, кому рискованный эксперимент поручается, то есть на меня. Он сказал, что ему кажется интересной сама идея спектакля как «застольного чтения, постепенно переходящего в пластические репетиции, так как она снимает излишние претензии и обещает достаточную простоту», а поскольку Р. не только актер, но и поэт (мне было бы легче, если бы Мастер сказал «дурак», но он прибегнул к иносказанию, и, передавая его речь близко к тексту, я прошу прощения у читателя), то и это побочное обстоятельство тоже объясняет его рискованный шаг.