Александр Попов - Новая Земля

Брат вскрикнул,мы вздрогнули и подбежали к нему.

МЫСЛИ

Отец отдалялся от семьи, часто приходил домой выпившим. Мама, оторвавшись от работы, смотрела на него строго и сердито. Она похудела, ссутулилась, будто что-то тяжелое положили на ее плечи, под глазами легла синеватая тень. Стала походить на старушку.

Мама не ругала папку. Мне казалось, как-то покорно предлагала ему поужинать; но иногда, чаще утром, когда он собирался на работу, тихо, чтобы мы не слышали, говорила ему:

- Ехал бы ты, Саша, куда-нибудь. Свет велик - место тебе найдется. Ведь тебе все равно ничего не надо - ни семьи, ни хозяйства, ни детей. Да, да, уезжай. Прошу. Мы как-нибудь проживем.

Но мама начинала плакать. Горечь вздрагивала в моем сердце. Я осторожно выглядывал из-за шторки - папка гладил маму по голове:

- Аннушка, не плачь, прошу, не плачь. - Потом закрывал свои глаза ладонями, вздыхал: - Да, Аня, пропащий я человек. Вернее, пропащий дурак. Не могу, не умею жить, как все, и хоть ты что со мной делай. А почему так - не пойму. Хочу, понимаешь, чего-нибудь необычного. Сейчас в степь захотелось. Запрыгнул бы на черногривого, горячего коня и во весь дух пустился бы по степи. Ветер свистит в ушах, дух захватывает, небо над тобой синее-синее, а на все четыре стороны - ширь, даль. Ты меня понимаешь, Аня?

Мама горько улыбнулась бледными губами, погладила папку по руке:

- Чудак ты.

- Знаю... но не могу себя переломить. Поймешь ли ты меня когда-нибудь?

Ответа не последовало - мама принялась за работу: нужно было многое сделать по дому.

Тревожно и смутно стало у меня в душе. Недетские мысли все чаще забредали в мою голову. Однажды вечером я неожиданно упал лицом на подушку:

- Отчего мы такие несчастные? - прошептал я. В комнату вошла Люба, и я притворился спящим.

Размышляя о том, что творилось в нашей семье, между мамой и отцом, я однажды решил, что источник всех наших бед - тетя Клава. Отец нередко заходил к ней, но всегда тайком, через огороды. До переезда в Елань он пил мало, а просто бродяжничал по Северу, или, какоднаждысказалмаме, "упивалсяволей".Я решилприходить к нему на работу и уводить домой. Мне очень хотелось, чтобы нашасемья быласчастливой. Меня все меньше интересовали и влекли детские забавы, - я взрослел.

Когда папка был трезвым, нам всем было хорошо. Он допоздна читал. Вздыхал над книгой, тер лоб, морщился, помногу курил, задумавшись. О чем он думал? Может, о том, о чем в один из вечеров говорил с мамой:

- Ничего, Аня, не пойму - хоть убей!

- Что ты не понимаешь? - устало смотрела на него мама, починяя Настино платье.

- Что за штука жизнь? Скажи, зачем мы, люди, живем?

- Как зачем? - искренне удивилась мама, опуская руку с иголкой.

- Вот-вот - зачем? - хитровато поглядывал на нее папка, покручивая черный ус.

- Каждый для чего-то своего. Я - для детей, а ты для чего - не знаю.

Папка огорчился и стал быстро ходить по комнате:

- Я, Аннушка, о другом говорю. Я - вообще. Понимаешь?

- Нет. Разве можно жить вообще?

- Ты меня не понимаешь. Я о Фоме, а ты о Ереме. Зачем человек появляется на свет? Зачемвсе появилось? Интересно!

Мама иронично улыбнулась, принимаясь за шитье.

- Смеешься? - хмуро покачал головой папка. - А я действительно не совсем хорошо понимаю. Для чего я появился на свет?

Мама вздохнула:

- Беда с тобой, Саша, и только.

- Мне обидно, Анна, что ты меня не понимаешь. Смеешься надо мной, а мне горько. Понимаю, что путаник, но ничего не могу с собой поделать.

Ушел на улицу и долго курил, разговаривая с собаками.

На следующий день я не застал папку на работе. И дома его не оказалось. Я понял, что снова могут ворваться в нашу семью боль и слезы. Глаза мамы были печальны. Я прокрался огородом к дому тети Клавы; за дверью услышал голос отца:

- Мне тяжело, Клава, жить. Не могу-у!.. Не хочу-у!..

- Прекрати! -отозвалась она. - Радуйся жизни, а потом - будь что будет!

Я вошел в комнату. Папка задержал возле губ рюмку. Я взял его за руку и вывел на улицу.Он, как ребенок, шел за мной. Было уже темно. В жаркой ночи шевелились в небе змейки молний. Уже пахло дождем. Мы посидели возле дома на скамейке.

- Ты нас бросишь? - спросил я.

Мне показалось, что папка вздрогнул. Закурил. Гладил меня по спине дрожащей рукой.

- Ну, что ты, сын? Я всегда буду с вами. Смогу ли я без вас прожить на этом свете?

- Пойдем домой, - предложил я, беспокоясь о маме.

- Айда. - Он попридержал меня за плечо: - Ты вот что, сынок... матери ничего не рассказывай, хорошо?

- Ага, - с радостью согласился я и потянул его к дверям.

Пустой бочкой прокатился по небу гром, зашуршал, как воришка, в ветвях созревшей черемухи дождь. Хорошо запахло свежестью, прибитой пылью дороги.

Утром Олега Петровских звал меня на улицу, но я не пошел. Тайком ото всех пробрался в сарай. Некоторое время постоял и неожиданно опустился на колени, воздел руки:

- Иисус Христос, помоги нам, исправь папку. Наказывать его не надо, но сделай так, чтобы он исправился, стал жить, как мама. Помоги нам, Христос. Скажи, поможешь, а?

Я прислушался к мрачной тишине. Всматривался в черный угол сарая, из которого ожидал чудесного появления бога.

- Если не поможешь - убегу из дома. Что же Ты, Иисус? - Я заплакал.

Неожиданно почувствовал, что сзади, у двери, кто-то стоит. Я вздрогнул и резко повернулся - в дверях стояла мама. Ее ладони сползали от висков к подбородку, глаза настолько расширились, что мне каким-то кусочком сознания вообразилось, что они отдалены от лица. Я медленно, со странной плавностью в движениях встал. Перед глазами качнулось; почувствовал, что падаю, будто во что-то теплое и вязкое.

- Мама... - слабо произнес я. Она крепко обняла меня, и мы долго простояли на одном месте.

АНТОШКА

Мои нервные срывы стали часто повторяться. Я отдалялся от сверстников. Играл чаще один или с собаками, которых у нас было две - Байкал и Антошка.

Байкал был важным и самолюбивым до чванливости, скорее всего от осознания, что он папкин любимчик. Был он крупного роста, долговязый. Его толстый, похожий на кусок пожарного шланга хвост всегда стоял торчком. Широкую, с черным носом пасть он редко держал прямо, а все норовил повернуть ее боком и в глаза не смотрел. Его рыже-коричневая шерсть была очень жесткая и создавала впечатление, когда к ней прикасались, шероховатой доски. Байкал часто высокомерно пренебрегал Антошкой и становился ревнив и зол, если тот пытался завоевать любовь хозяина. Байкал оскаливался, косился, рычал и хватал зубами безответного Антошку за шею или бока. Искусанного и скулящего, я брал его на руки и долго ласкал. Он лизал шершавым, розоватым языком мои руки, лицо и благодарно, преданно смотрел в глаза. Я вместе с братом и сестрами забинтовывал его; освободившись из наших рук, бинты и тряпки он срывал и принимался зализывать раны.