Степан Печкин - Рассказы

Миновав стеллу, на которой некогда красовалось название Города, отмечая его границу, конь заржал. Ветер тронул тополя, и мерзлые желтые листья со стуком легли ему под копыта.

Это был холодный и ветреный день. Они возвращались.

Он никому не стал звонить. Ни друзьям, ни знакомым. Ни старой маме. Ни бывшей жене. Позвонил он мне, под вечер, потому что помнил, что ко мне нужно звонить перед тем, как заявиться. Такой порядок был заведен у меня еще когда я жил у родителей, и не изменился, хотя радикально изменились причины его. Коня он днем куда-то пристроил, и приехал с псом, часам к десяти.

На нем оказались броские одежды, какие у нас надевают лишь по самым торжественным случаям. Джинсы с бахромой, широкий ремень, выделанный узором явно его собственного изобретения, длинный и толстый свитер, с успехом заменявший куртку. Ботинки у него были совершенно замечательные и завидные, хотя я не очень представил себе климат и поверхность, для которых они были предназначены. На шее и на руках, а может, даже и на ногах у него были многочисленные кожаные ремешки с приспособленными к ним деревяшками, бусинками, камешками и раковинками, испещренные узорами, в которых самым хитрым образом переплетались невиданные растения, зверьки и человечки, а также глаза - невероятное количество настороженно глядящих глаз.

Его же глаза принимали лишь два выражения: непроницаемо-внимательное, как у его собаки, и туманно-незрячее, как у человека, находящегося в наркотическом аутизме, или погруженного в струящиеся, непонятные и напряженные сны. Когда он вошел, за спиной у него висел длинный лук, а на поясе - колчан стрел, и наконечники у стрел, как я подсмотрел, когда он уснул, были стальные, а оперение - из перьев неизвестной мне птицы. Впрочем, я вовсе не знаток птиц.

В тот день он заснул быстро, почти сразу, и вид у него был крайне даже значительно более, чем крайне - усталый. Когда он перестал ворочаться, я встал из-за машины и постоял немного над ним. Потом запустил мэйлер, перекурил и лег.

За окном на фоне красновато-серого неба ветер сильно качал голые черные ветки. Вместе с ним возвращалась очередная зима.

Утром я ушел на работу, как уходил тогда каждый день, и так пять дней в неделю. На работе мне не всегда удавалось думать о нем, но к концу дня я уже не мог уверенно сказать, сколько времени я не видел его, и как давно он вернулся. Когда я уходил, он спал сном ребенка. Я оставил ему ключ на столе, как мы оставляли давно, когда после совместно проведенной ночи уходили в институт порознь. Его пес проводил меня долгим внимательным взглядом.

Наверно, он рассказывал ему обо мне.

Вернулся же я уже затемно. На столе стояла дымящаяся и шкворчащая сковородка с жареной картошкой, какие-то огурчики и бутылка водки, еще не отпотевшая. Видимо, все было поставлено за минуту до моего прихода. Мы ели и пили поровну. Он так и не спросил меня, как идут мои дела, и как они шли в эти годы. Задал лишь несколько вопросов о людях, снятых вместе со мной на фотографиях, развешанных по стенам. Там он не знал довольно многих. Рассказы мои он слушал так же незначительно, как и задавал вопросы. Мне показалось, что он несколько посмеивается над тем, с какой тщательностью я отношусь к этим людям, к этим концертам, к этой музыке. Но он посмеивался не над ними - надо мной.

Потом, много потом - когда достали из холодильника и распили еще одну, я стал хвастаться новыми песнями, которыми весьма гордился. Он же принял их с тем же непроницаемо-внимательным выражением глаз. Тогда я спросил его: ты-то где? как?

Он посмотрел на меня как-то так, что я уронил рюмку.

Мы сходили гулять с его псом. Купили еще - на его. Ветер гнал по небу рваные тучи, и казалось, что они свистят и скрежещут, как подбитые самолеты. Мы вернулись ко мне.

Так продолжалось всю неделю. Я уходил под утро и возвращался под вечер. Мы ели жареную картошку и пили водку. То молча, то под музыку. Оказалось, что он очень стосковался по тем немногим и редким музыкам, которые нравились ему тогда, несколько лет назад. Я заметил, что только музыка способна переводить его из медитативного бодрствования в состояние грезы и обратно. Каждый из нас, включая и пса, ложился спать тогда, когда хотел. Утром же я снова отправлялся на работу. Такие режимы были мне вполне привычны - мне всегда приходилось не спать по ночам, жизнь в моей среде проходила больше по ночам, а работа по утрам у меня не отменялась никогда. Похмелье мне дается легко, и недостаток сна, накапливаясь, пробуждает застарелую душевную болезнь, даря странные, подспудные силы поэзии на грани сумасшествия.

Порой он все же просил меня петь старые песни, те, которые я складывал до того, как он ушел. Самой последней из тех, что нравились ему, была та, которую я написал незадолго до его отъезда. Ее знают многие. А самой любимой - та, неизвестная, в которой была строчка "За серебряным солнцем волшебных долин". Я пел ее два-три раза за вечер. Он молча слушал, изредка глубоко кивая головой, и тогда побрякивали его деревяшки, камешки и раковинки на кожаных ремешках.

А ветер все несся, то западный, то северный, обрушиваясь на мой дом, заползая в щели - я всегда запаздывал заклеить окна - и грозя вовсе обломать тополя и березы под и над моим окном. Октябрь выдался ветреным. Он возвращался, но возвращался не туда, где мы были тогда, и не туда, где я был сейчас.

Уехать мы хотели вместе. На Алтай. В Крым. В Карелию. В Якутию. Судьба выдала мне другие дороги. Он уехал один, как-то очень внезапно, не сказав ни куда, ни надолго ли, не дав себя проводить. Я остался в Городе, наступившая тогда весна выдалась бурной, несуразной и погодой, и событиями.

Были времена, когда я почти забывал о нем.

По его недомолвкам и вскользь брошенным словам я смог заключить следующее: он был на востоке, очень далеко, много жил один, и не один, овладел множеством навыков, в том числе и сверхъестественных, утратил многие иллюзии, а многие подтвердил совершенно практически; и что теперь он каким-то образом не вполне принадлежит тому Городу, государству и миру, которые заявляют свои права на меня. Более точно мне ничего не удалось узнать.

В один прекрасный день, точнее, ночью, ветер вдруг стих, и пошел снег. Ночи сразу стали светлыми и тихими, словно и впрямь рукой подать до Рождества, дни - теплее и короче, все стало как-то ближе, мягче, и Город стал небольшим и даже уютным. В эти дни он стал выходить из моего дома. Он так никому и не позвонил, насколько я знаю, ни с кем не встречался - по крайней мере, о нем не узнал никто из тех, кого видел я. Он уходил в снегопад и приходил из снегопада.

Потом, однажды, к полнолунию, снег перестал. Стало тускло и тихо. Он вдруг собрался и под вечер, надев на пса ошейник с поводком, ушел. Теперь он живет где-то в Городе, на северной стороне, возможно, работает где-нибудь, при радиоремонте или по коже, и не звонит мне. Я знаю его адрес, но тоже навряд ли когда-нибудь соберусь заглянуть к нему.