Николай Наседкин - Самоубийство Достоевского (Тема суицида в жизни и творчестве)

Ну и, наконец, в-третьих, -- именно на страницах "Гражданина" впервые появляется "Дневник писателя", о котором Достоевский мечтал уже несколько лет. По форме и по жанру это уникальное издание можно назвать-обозначить образно и точно строкой из оглавления будущих "Братьев Карамазовых" -"Исповедь горячего сердца".

И именно в "Дневнике писателя" наиболее досконально и последовательно продолжилось исследование темы, которая безмерно волновала, всё сильнее и личностнее тревожила Достоевского -- тема самоубийства.

Уже во 2-м выпуске "ДП" в главе "Среда" автор предлагает читателям жуткий рассказ о самоубийстве женщины, не выдержавшей побоев мужа. Как это часто и бывало у Достоевского прежде, а в рамках "Дневника" станет правилом, -- материал он почерпнул из рядовых газетных корреспонденций. На этот раз, в частности, "Московские ведомости" сообщили о сессии тамбовского окружного суда, на котором и слушалось это дело крестьянина села Вирятина Моршанского уезда -- Саяпина. Внимание Достоевского заметка привлекла потому, что порассуждать он решил о реформе суда, намечавшейся в то время, но, без сомнения, судебное дело именно по факту доведения до самоубийства не могло не привлечь внимание автора "Бесов", посвятившего этой теме немало страниц своего последнего романа. Отталкиваясь от информационных газетных строк, писатель создаёт текст, по существу, уровня высокой художественной прозы, живописуя портреты участников трагического события и его удушливые подробности в своём -- достоевском -- стиле:

"...Мужик забивает жену, увечит её долгие годы, ругается над нею хуже, чем над собакой. В отчаянии решившись на самоубийство, идет она почти обезумевшая в свой деревенский суд. Там отпускают её, промямлив ей равнодушно: "Живите согласнее".

(...) жена от побоев мужа повесилась; мужа судили и нашли достойным снисхождения.

Я все воображал себе его фигуру: сказано, что он высокого роста, очень плотного сложения, силён, белокур. Я прибавил бы ещё - с жидкими волосами. Тело белое, пухлое, движения медленные, важные, взгляд сосредоточенный; говорит мало и редко, слова роняет как многоценный бисер и сам ценит их прежде всех. Свидетели показали, что характера был жестокого: поймает курицу и повесит её за ноги, вниз головой, так, для удовольствия: это его развлекало: превосходная характернейшая черта! Он бил жену чем попало несколько лет сряду - верёвками, палками. Вынет половицу, просунет в отверстие её ноги, а половицу притиснет и бьёт и бьёт. Я думаю, он и сам не знал, за что её бьёт, так, по тем же мотивам, по которым и курицу вешал. (...) Я воображаю и её наружность: должно быть, очень маленькая, исхудавшая, как щепка, женщина. (...) Видали ли вы, как мужик сечёт жену? Я видал. Он начинает верёвкой или ремнём. Мужицкая жизнь лишена эстетических наслаждений - музыки, театров, журналов; естественно, надо чем-нибудь восполнить её. Связав жену или забив её ноги в отверстие половицы, наш мужичок начинал, должно быть, методически, хладнокровно, сонливо даже, мерными ударами, не слушая криков и молений, то есть именно слушая их, слушая с наслаждением, а то какое было бы удовольствие ему бить? Знаете, господа, люди родятся в разной обстановке: неужели вы не поверите, что эта женщина в другой обстановке могла бы быть какой-нибудь Юлией или Беатриче из Шекспира, Гретхен из Фауста? Я ведь не говорю, что была, - и было бы это очень смешно утверждать, - но ведь могло быть в зародыше и у ней нечто очень благородное в душе, пожалуй, не хуже, чем и в благородном сословии: любящее, даже возвышенное сердце, характер, исполненный оригинальнейшей красоты. Уже одно то, что она столько медлила наложить на себя руки, показывает её в таком тихом, кротком, терпеливом, любящем свете. И вот эту-то Беатриче или Гретхен секут, секут как кошку! Удары сыплются всё чаще, резче, бесчисленнее; он начинает разгорячаться, входить во вкус. Вот уже он озверел совсем и сам с удовольствием это знает. Животные крики страдалицы хмелят его как вино: "Ноги твои буду мыть, воду эту пить",-кричит Беатриче нечеловеческим голосом, наконец затихает, перестает кричать и только дико как-то кряхтит, дыхание поминутно обрывается, а удары тут-то и чаще, тут-то и садче... Он вдруг бросает ремень, как ошалелый схватывает палку, сучок, что попало, ломает их с трёх последних ужасных ударов на её спине, - баста! Отходит, садится за стол, воздыхает и принимается за квас. Маленькая девочка, дочь их (была же и у них дочь!), на печке в углу дрожит, прячется: она слышала, как кричала мать. Он уходит. К рассвету мать очнется, встанет, охая и вскрикивая при каждом движении, идёт доить корову, тащится за водой, на работу.

А он ей уходя своим методическим, медленным и важным голосом: "Не смей есть этот хлеб, это мой хлеб".

Под конец ему нравилось тоже вешать её за ноги, как вешал курицу. Повесит, должно быть, а сам отойдёт, сядет, примется за кашу, поест, потом вдруг опять возьмёт ремень и начнёт, и начнёт висячую... А девочка всё дрожит, скорчившись на печи, дико заглянет украдкой на повешенную за ноги мать и опять спрячется.

Она удавилась в мае поутру, должно быть, в ясный весенний день. Её видели накануне избитую, совсем обезумевшую. Ходила она тоже перед смертью в волостной суд, и вот там-то и промямлили ей: "Живите согласнее".

Когда она повесилась и захрипела, девочка закричала ей из угла: "Мама, на что ты давишься?" Потом робко подошла, окликнула висевшую, дико осмотрела её и несколько раз в утро подходила из угла на неё смотреть, до самых тех пор, пока воротился отец..." (21, 20)

Достоевского больше всего возмутило, что негодяю-истязателю суд присяжных дал всего восемь месяцев острога. Писатель-реалист предрекал, что Саяпин, вернувшись вскоре, отомстит свидетельствующей против него малолетней дочери: "Будет кого опять за ноги вешать"! К счастью, глас автора "ДП" был услышан: московские дамы-благотворительницы забрали тамбовскую девочку в Москву и поместили в ремесленную школу. Можно сказать, в данном случае Достоевский конкретно спас одну человеческую душу -отец-изверг наверняка и дочку довёл бы до самоубийства или забил безжалостно до смерти... Но можно и предположить, что страстный рассказ писателя о трагедии под Моршанском и мягкотелости тамошних присяжных помог-способствовал в последующем этим самым присяжным по всей России более ответственно относиться к своим обязанностям.

В следующий раз суицидальной темы автор "ДП" касается только мельком, спустя довольно продолжительное время -- в одном из июньских выпусков и, так сказать, опосредованно, рецензируя чужое произведение. В подробном разборе драмы Д. Д. Кишенского "Пить до дна -- не видать добра", опубликованной на страницах "Гражданина", Достоевский-критик со знанием Достоевского-писателя так анализирует одну из сцен, выявляя подспудную специфическую психологию поведения бедной девушки-жертвы, запроданной отцом и братом богатому купцу: "Есть черты, чрезвычайно тонко замеченные: эта очнувшаяся Маша, в первые минуты хотевшая убить себя, надевает, однако, оставленный ей у матери купчишкой шелковый сарафан, но надевает из злорадства, для мучения (выделено-подчёркнуто Достоевским! -- Н. Н.), для того чтоб истерзать себя ещё больше: вот, дескать, сама теперь потаскухой стала!.." (21, 103)