Николай Наседкин - Самоубийство Достоевского (Тема суицида в жизни и творчестве)

Кто-нибудь может представить себе всемирную литературу без "Преступления и наказания", "Идиота", "Бесов" и "Братьев Карамазовых"?!

3

А между тем, социальный статус бывшего петрашевца начинает повышаться.

И это внушает ему уже конкретные надежды на возможность повести Марию Дмитриевну под венец. Он уже унтер-офицер, в кругах высшего военного начальства рассматривается - и вполне благожелательно - вопрос о производстве его в прапорщики, а это, в свою очередь, даст-подарит возможность опальному писателю, во-первых, вновь свободно печататься и, во-вторых, уже реально хлопотать о выходе в статскую жизнь. Казалось бы, надо только ждать и радоваться...

Но вот в этот-то время и обрушивается на Достоевского со стороны его возлюбленной жестокий удар. В начале июня 1856 года он нелегально вырывается в Кузнецк, встречается с Исаевой, и она признаётся ему в своём "увлечении" учителем Вергуновым. И опять же мы все эти сцены разыгравшейся реальной любовной драмы, все переживаемые Достоевским чувства, можем легко представить, вчитываясь в соответствующие страницы "Униженных и оскорблённых". Вот, к примеру:

"- Как! Сам же и сказал тебе, что может другую любить, а от тебя потребовал теперь такой жертвы?

- (...) Что ж? Лучше, что ль, если б он лгал? А что он увлекся, так ведь стоит только мне неделю с ним не видаться, он и забудет меня и полюбит другую, а потом как увидит меня, то и опять у ног моих будет. Нет! Это ещё и хорошо, что я знаю, что не скрыто от меня это; а то бы я умерла от подозрений. Да, Ваня! Я уж решилась: если я не буду при нем всегда, постоянно, каждое мгновение, он разлюбит меня, забудет и бросит. Уж он такой; его всякая другая за собой увлечь может. А что же я тогда буду делать? Я тогда умру... да что умереть! Я бы и рада теперь умереть! А вот каково жить-то мне без него? Вот что хуже самой смерти, хуже всех мук!.." (-4, 41)

Можно подумать, что здесь с примером что-то напутано, но это не так. Да, Ивану Петровичу автор, само собой, подарил и черты автобиографичности-автопортретности, и свой литературный талант, и своё поведение периода первой влюблённости... Но самый интерес как раз в том и состоит, что свои личные мысли-чувства-переживания без памяти любящего, но сомневающегося во взаимности человека, готового безропотно добиваться благосклонности предмета любви вновь и вновь, Фёдор Михайлович доверил как раз Наташе Ихменевой. Это очень наглядно видно, если сопоставить данный отрывок из романа с письмом Достоевского всё тому же Врангелю от 14 июля 1856 года:

"...Я увидел её! Что за благородная, что за ангельская душа! Она плакала, целовала мои руки, но она любит другого. Я там провел два дня. В эти два дня она вспомнила прошлое, и её сердце опять обратилось ко мне. (...) Я провел не знаю какие два дня, это было блаженство и мученье нестерпимые! К концу второго дня я уехал с полной надеждой. Но вполне вероятная вещь, что отсутствующие всегда виноваты. Так и случилось! Письмо за письмом, и опять я вижу, что она тоскует, плачет и опять любит его более меня! (...) Я не знаю ещё, что будет со мной без неё. Я пропал, но и она тоже..."

Далее Достоевский пересказывает другу-товарищу все резоны против брака Марии Дмитриевны с Вергуновым, каковые он перед этим высказывал горячо и ей, и своему сопернику тоже в письме, посланное на имя обоих сразу после тайной поездки в Кузнецк и которое, увы, тоже не сохранилось. Он попытался внушить Вергунову и любимой, чуть ли не отечески, что-де ему, Николаю Борисовичу, в его 24 года, с учительским жалованием, с безрадостной перспективой так навсегда и застрять в глухоманной Сибири, не следует губить судьбу женщины старше его, образованной, видавшей свет, больной, да ещё и имеющей на руках ребёнка. Между прочим, Фёдор Михайлович за эти два дня в Кузнецке "сошёлся" со своим молодым соперником-разлучником, который даже у него "плакал" (видимо, - на плече). Но, вероятно, вновь вспыхнувшие чувства к нему, учителю, со стороны Марии Дмитриевны и вновь удалённость конкурента иссушили сентиментальность Вергунова, и он не только написал Достоевскому "ответ ругательный", но и сумел "вооружить" Исаеву против него. "Я как помешанный в полном смысле слова всё это время...", вырывается из-под пера Фёдора Михайловича.

И что же, в конце концов, делает этот "помешанный", униженный, вновь отставленный и теряющий последние надежды на взаимность любимой женщины и совместное счастье с нею человек? Можно было бы догадаться, помня-зная содержание "Униженных и оскорблённых", но проще и нагляднее дочитать данное письмо Врангелю до конца и узнать, что: 1) Достоевский продолжает активно хлопотать об устройстве сына Исаевой, Паши, воспитанником в Сибирский кадетский корпус (и хлопоты эти позже увенчаются успехом); 2) хлопочет также о выделении денежного пособия вдове Исаевой и 3) просит-умоляет Александра Егоровича подыскать новое, более денежное место... Вергунову! Да, да! Уж такие, видимо, Фёдор Михайлович испытывал "куричьи чувства", что ради любимой женщины взялся-решился хлопотать об устройстве судьбы своего более счастливого соперника. "Она не должна страдать. Если уж выйдет за него, то пусть хоть бы деньги были. (...) Это всё для неё, для неё одной. Хоть бы в бедности-то она не была, вот что!.." (281, 235-238)

Ровно через неделю Врангелю отсылается из Семипалатинска новое письмо, которое ярко свидетельствует об обострении ситуации и о сверхкритическом состоянии, в каковом находится несчастный влюблённый унтер-офицер Достоевский. Причём, уже в первых же строках Фёдор Михайлович, прося прощения за свою назойливость и настойчивость своих просьб, вворачивает как бы в оправдание становящийся уже привычным для него и с маниакальным оттенком оборот-пассаж: "Не потяготитесь просьбами от меня. А я бы рад был за Вас хоть в воду..."

Далее следуют опять просьбы похлопотать об устройстве Паши Исаева, единовременном пособии Марии Дмитриевне в 285 рублей серебром, каковые спасут её, ибо её брак с Вергуновым "потребует издержек, от которых они оба года два не поправятся! И вот опять для неё бедность, опять страдание..." Казалось бы, Достоевский полностью смирился уже с происшедшим и, может, даже успокоился за минувшую неделю, выплакал все слёзы. Но нет, как выражаются поэты-романтики, вулкан далеко ещё не утих, и под слоем пепла клокотала раскалённая лава чувств: "...в настоящее время почти ни на что не способен и так на всё тяжело смотрю! Если б хоть опять увидеть её, хоть час один! И хотя ничего бы из этого не вышло, но по крайней мере я бы видел её! (...) теперь, ей-Богу, хоть в воду! Хоть вино начать пить!.."

Помянув опять про злосчастную навязчивую воду и вино (которое он терпеть не мог и после двух бокалов шампанского жестоко страдал головной болью), Достоевский опять же повторяет свою нелепую (с точки зрения нормального человека!) просьбу из предыдущего письма - помочь Вергунову устроиться на денежное место. И в последних строках восклицает: "Повторяю: хоть в воду!.." (281, 239-240)