Николай Наседкин - Самоубийство Достоевского (Тема суицида в жизни и творчестве)

Причём, следом, чуть погодя, происходит эпизод с Лизой - эпизод несостоявшейся пощёчины. Что он, этот "загадочный случай", чрезвычайно важен, отмечает и сам автор (Хроникёр), признаваясь-подчёркивая: "для него-то более я и упомянул так подробно об этой поездке".(-7, 315) А случилось следующее: когда визитёры гурьбой поспешно покидали келью-комнату блаженного Семёна Яковлевича, фраппированные его, как бы мы сейчас сказали, ненормативной лексикой, Лиза Тушина и Ставрогин, которые несколько дней после скандальной сцены с пощёчиной Шатова и обмороком Лизы не общались, не разговаривали, - вдруг столкнулись вплотную...

Впрочем, прежде чем продолжить разговор об этом эпизоде, необходимо вернуться к сцене десятидневной давности, когда Nicolas (как звала Ставрогина любящая мать) впервые после четырёхлетнего отсутствия появился в городе. В этой сцене облик, натура, характер Николая Всеволодовича высвечиваются наиболее ярко и определённо. Отметим вначале, что прежде дома матери Ставрогин с Петром Верховенским, приехавшим вместе с ним, отправился прямо с поезда к Кириллову, как говорится, - рыбак рыбака... Зафиксируем и то, что Петруша, посланный в салон Варвары Петровны Ставрогиной вперёд, успевает до прихода её сына обрисовать в романтическом (и ложном!) свете жизнь Nicolas'а в Швейцарии и его взаимоотношения с убогой Марьей Лебядкиной. И вот тут в сыплющейся бисером болтовне-скороговорке Верховенского проскальзывают две фразы-характеристики, чрезвычайно ёмко обозначающие суть и судьбу Ставрогина. "Преждевременно уставший человек", это припечатывает бес Петруша от себя. А следом выдаёт-пересказывает мнение о Николае Всеволодовиче и Кириллова - "пресыщенный человек". (-7, 181)

Но на этом аттестация Nicolas'а не заканчивается, ибо свою долю вносит и как бы Степан Трофимович в передаче Варвары Петровны, и, наконец, сама она: Верховенский-старший сравнил однажды Николая Всеволодовича с принцем Гарри и отметил, что его терзает "демон иронии"; матушка Nicolas'а тоже считает, что сын её "человек гордый и рано оскорблённый", дошедший до "насмешливости", но похож он ещё более на принца Гамлета.

Итак, как видим, характеристики трезвых проницательных прагматиков Верховенского-младшего и Кириллова, безусловно, более точные, беспощадные и провидческие для самоубийственной судьбы Ставрогина, чем характеристики-сравнения с романтическими шекспировскими героями Верховенского-старшего и матери.

Между тем, ещё раз подчеркнём, сам Николай Всеволодович своим поведением, подробно прокомментированным Хроникёром, в дальнейшей скандальной сцене наиболее ярко сам себя и характеризует-выставляет. Он только что публично отрёкся от своей законной тайной жены Марьи Лебядкиной, и только что из как бы простодушной болтовни Петруши присутствующим (а это почти все основные герои романа) стало известно, что Дарья Павловна, сестра Шатова, беременна (однако ж, что от Ставрогина - известно не всем), а Степану Трофимовичу предназначено-поручено Варварой Петровной "покрыть этот грех"...

И вот Шатов, до того молча сидевший в углу, встаёт, приближается-подходит к Николаю Всеволодовичу и бьёт его по лицу. Стоит напомнить, что не только сестра Шатова носит под сердцем ребёнка от Ставрогина, но и шатовская жена - Marie. Хроникёр комментирует:

"Напомню опять читателю, что Николай Всеволодович принадлежал к тем натурам, которые страха не ведают. На дуэли он мог стоять под выстрелом противника хладнокровно, сам целить и убивать до зверства спокойно. Если бы кто ударил его по щеке, то, как мне кажется, он бы и на дуэль не вызвал, а тут же, тотчас же, убил бы обидчика; он именно был из таких, и убил бы с полным сознанием, а вовсе не вне себя. Мне кажется даже, что он никогда и не знал тех ослепляющих порывов гнева, при которых уже нельзя рассуждать. При бесконечной злобе, овладевавшей им иногда, он всё-таки всегда мог сохранять полную власть над собой, а стало быть и понимать, что за убийство не на дуэли его непременно сошлют в каторгу; тем не менее он всё-таки убил бы обидчика и без малейшего колебания.

(...) Он бы и на дуэли застрелил противника и на медведя сходил бы, если бы только надо было, и от разбойника отбился бы в лесу - так же успешно и так же бесстрашно, как и Л-н208, но зато уж безо всякого ощущения наслаждения, а единственно по неприятной необходимости, вяло, лениво, даже со скукой. В злобе, разумеется, выходил прогресс против Л-на, даже против Лермонтова. Злобы в Николае Всеволодовиче было может быть больше чем в тех обоих вместе, но злоба эта была холодная, спокойная и, если можно так выразиться, - разумная, стало быть, самая отвратительная и самая страшная, какая может быть. Ещё раз повторяю: я и тогда считал его и теперь считаю (когда уже всё кончено) именно таким человеком, который, если бы получил удар в лицо или подобную равносильную обиду, то немедленно убил бы своего противника, тотчас же, тут же на месте и без вызова на дуэль.

И однако же в настоящем случае произошло нечто иное и чудное.

Едва только он выпрямился после того, как так позорно качнулся на бок, чуть не на целую половину роста, от полученной пощёчины; и не затих ещё, казалось, в комнате подлый, как бы мокрый какой-то звук от удара кулака по лицу, как тотчас же он схватил Шатова обеими руками за плечи; но тотчас же, в тот же почти миг, отдёрнул свои обе руки назад и скрестил их у себя за спиной. Он молчал, смотрел на Шатова и бледнел как рубашка. Но странно, взор его как бы погасал. Через десять секунд глаза его смотрели холодно и - я убежден, что не лгу - спокойно. Только бледен он был ужасно. Разумеется, я не знаю, что было внутри человека, я видел снаружи. Мне кажется, если бы был такой человек, который схватил бы, например, раскаленную докрасна железную полосу и зажал в руке, с целию измерить свою твердость, и затем, в продолжение десяти секунд, побеждал бы нестерпимую боль и кончил тем, что её победил, то человек этот, кажется мне, вынес бы нечто похожее на то, что испытал теперь, в эти десять секунд, Николай Всеволодович.

Первый из них опустил глаза Шатов и видимо потому, что принужден был опустить. Затем медленно повернулся и пошёл из комнаты (...)

Затем, прежде всех криков, раздался один страшный крик. Я видел, как Лизавета Николаевна схватила было свою мамa за плечо, а Маврикия Николаевича за руку и раза два-три рванула их за собой, увлекая из комнаты, но вдруг вскрикнула и со всего росту упала на пол в обмороке. До сих пор я как будто ещё слышу, как стукнулась она о ковер затылком..." (-7, 196)

Теперь возвращаемся к сцене у юродивого. Лиза и Ставрогин сталкиваются на выходе в дверях. Они "как-то странно друг на друга поглядели", и вдруг Лиза быстро подняла руку, взмахнула ею, и если бы Николай Всеволодович "не успел отстраниться", она бы ударила его по щеке... Правда, Хроникёр сам этого не видел, передаёт с чужих слов, заявляет, дескать, он "этому тогда не поверил", однако ж фиксирует-отмечает, что "Николай Всеволодович во всю обратную дорогу был несколько бледен". (-7, 316)