Николай Наседкин - Самоубийство Достоевского (Тема суицида в жизни и творчестве)

Но в ходе самой дуэли роли распределились отчётливо и однозначно Гаганов стремился к убийству, Ставрогин явно к самоубийству: первый тщательно целится в противника, но из-за волнения и бешенства попасть никак не может, второй - демонстративно стреляет каждый раз в воздух. Более того, при третьем выстреле, когда Гаганов, взяв себя в руки, дошёл до самого барьера и начал тщательно, с выдержкой, целиться, Николай Всеволодович продолжал стоять с опущенным пистолетом и хладнокровно, как Печорин, ждал смертельного выстрела...

Судьба на этот раз спасла его от такого вполне благородного и романтического способа самоубийства.

А сразу же после дуэли происходит новый и чрезвычайно любопытный диалог между Ставрогиным и Кирилловым. Недавний секундант говорит Николаю Всеволодовичу, что тот или должен был не вызывать Гаганова на дуэль и терпеть его оскорбления вплоть до пощёчин (как стерпел от Шатова), или, если уж вызвал, - убить.

"- Я начинаю ничего не понимать! - злобно проговорил Ставрогин, почему все ждут от меня чего-то, чего от других не ждут? К чему мне переносить то, чего никто не переносит, и напрашиваться на бремена, которых никто не может снести?

- Я думал, вы сами ищете бремени.

- Я ищу бремени?

- Да.

- Вы... это видели?

- Да.

- Это так заметно?

- Да.

Помолчали с минуту. Ставрогин имел очень озабоченный вид, был почти поражён.

- Я потому не стрелял, что не хотел убивать, и больше ничего не было, уверяю вас, - сказал он торопливо и тревожно, как бы оправдываясь..."

Кириллов проницательно советует:

"- (...) Несите бремя. А то нет заслуги.

- Наплевать на вашу заслугу, я ни у кого не ищу её!

- Я думал ищете, - ужасно хладнокровно заключил Кириллов..."

А уже при прощании идейный самоубийца-философ проводит чёткую грань между собой и будущим вынужденным самоубийцей, выносит тому убийственную характеристику-приговор:

"- (...) если мне легко бремя, потому что от природы, то может быть вам труднее бремя, потому что такая природа. Очень нечего стыдиться, а только немного.

- Я знаю, что я ничтожный характер, но я не лезу и в сильные.

- И не лезьте; вы не сильный человек. (...)

Николай Всеволодович вошел к себе сильно смущённый..." (-7, 274)

Да, демоническому герою было от чего почувствовать себя "сильно смущённым".

Как уже говорилось, последним толчком непосредственно к моменту-акту самоубийства зачастую служит-выступает какой-нибудь совершеннейший пустяк, настроение секунды, последняя капля отчаяния и безысходной тоски. Однако ж, сосуд суицидальных настроений наполняется постепенно и скрытно не только для окружающих, но и, как правило, для самого потенциального самоубийцы. Думается, значительно заполнился такой суицидальный сосуд (уж продолжим метафорическую аналогию) в душе Ставрогина после вполне случайного происшествия.

В те времена, в конце 1860-х годов, на Россию накатилась буквально эпидемия самоубийств, чему Достоевский посвятит немало страниц в "Дневнике писателя" (и речь у нас об этом пойдёт в следующей главе). Причём, в массе своей люди кончали с собой как-то легкомысленно, зачастую по вздорным преходящим причинам. В комментариях к "Бесам" приводится характерная заметка из газеты "Голос" от 23 мая /4 июня/ 1871 года: "В последнее время газеты сообщали почти ежедневно о разных случаях самоубийства. Какая-то дама бросилась недавно в воду с елагинской ?стрелки? в то время, когда муж её пошёл к экипажу за конфектами (...), в Измайловском полку застрелился молодой человек; застрелился ещё какой-то мальчик, лет 16-ти или 17-ти; на Митрофаньевском кладбище найден, с порезанным горлом, кронштадтский мещанин, зарезавшийся от любви; в Москве девушка, соблазнённая каким-то господином, утопилась от того, что другой господин назвал её ?содержанкою?..." (-7, 814)

Но губернский город, где разворачиваются-протекают события "Бесов" эта суицидальная эпидемия-напасть на протяжении всего романного времени обходит, казалось бы, стороной - самоубийства Кириллова и Ставрогина происходят в самом финале, да и к легкомысленным, вздорным их никак не отнести. Но надо же было такому случиться, чтобы в город приехал из уезда "молоденький мальчик, лет девятнадцати" покупать приданное для своей старшей сестры и все четыреста рублей, "накопленных десятилетиями", в два дня прокутил с цыганами, потом выпил напоследок полбутылки вина, съел котлетку, покушал винограда, написал предсмертную записку с тремя грамматическими ошибками и - застрелился. И надо же было такому совпасть, что именно наутро мимо гостиницы, где это произошло, губернский бомонд в экипажах и верхом направлялся за город развлечься и поглазеть на юродивого прорицателя Семёна Яковлевича. И вот, услыхав про самоубийцу, решили вначале поглазеть на него. Поразительна реакция, невероятны поступки этих дам и господ в виду ещё тёплого трупа:

"...наши дамы никогда не видали самоубийц. Помню, одна из них сказала тут же вслух, что "всё так уж прискучило, что нечего церемониться с развлечениями, было бы занимательно". Только немногие остались ждать у крыльца; остальные же гурьбой вошли в грязный коридор...

(...) Выстрел был сделан из трёхствольного маленького револьвера прямо в сердце. Крови вытекло очень мало; револьвер выпал из рук на ковёр. Сам юноша полулежал в углу на диване. Смерть должно быть произошла мгновенно; никакого смертного мучения не замечалось в лице; выражение было спокойное, почти счастливое, только бы жить. Все наши рассматривали с жадным любопытством. Вообще в каждом несчастии ближнего есть всегда нечто веселящее посторонний глаз - и даже кто бы вы ни были. Наши дамы рассматривали молча, спутники же отличались остротой ума и высшим присутствием духа. Один заметил, что это наилучший исход, и что умнее мальчик и не мог ничего выдумать; другой заключил, что хоть миг да хорошо пожил. Третий вдруг брякнул: почему у нас так часто стали вешаться и застреливаться, - точно с корней соскочили, точно пол из-под ног у всех выскользнул? На резонёра неприветливо посмотрели. Зато Лямшин, ставивший себе за честь роль шута, стянул с тарелки кисточку винограду, за ним смеясь другой, а третий протянул было руку и к шато-д'икему. Но остановил прибывший полицеймейстер, и даже попросил "очистить комнату". Так как все уже нагляделись, то тотчас же без спору и вышли, хотя Лямшин и пристал было с чем-то к полицеймейстеру. Всеобщее веселье, смех и резвый говор в остальную половину дороги почти вдвое оживились..." (-7, 308)

Воистину, уже весь город, вся вот эта его светско-мещанская часть словно обуяна бесами, эти дамы и господа совершенно утратили-потеряли веру в Бога.

Но нам особенно важно отметить, что о поведении-реакции Ставрогина на особицу в хронике сцены-эпизода не упоминается ни полсловечка. Вполне можно домыслить-предположить, что Николай Всеволодович, уж разумеется, виноград за самоубийцей не доедал и в присутствии его тела не резонёрствовал, а стоял молча и пристально, напряжённо всматривался в юное красивое лицо покойника "с чистым прекрасным лбом", в "спокойное, почти счастливое" выражение этого лица, в маленькое кровавое пятно на белоснежной сорочке... Смотрел и, вероятно, - думал-размышлял мучительно: как же можно добровольно отказаться от жизни в девятнадцать лет, имея ещё совершенно чистую душу и возможность прожить долгие годы, не совершая никаких преступлений и самоубийственных мерзостей...