Владимир Набоков - Как редко теперь пишу по-русски

Дипломатия Алданова срабатывает. Несмотря на угрозы распрощаться с "Новым журналом", в следующем же номере Набоков публикует свои стихи. Он продолжает язвительные ремарки, но несколько смягчает остроту жала: "Не принимайте, дорогой друг, этих резкостей, к сердцу" (6.V.42), хотя порой взрывается снова. Прочитав поэтическую подборку в 7-м номере "Нового журнала", он дает волю накопившемуся раздражению: "Так-с. Отдышался" (8.V.44). Сделавшись теперь прежде всего американским писателем, не имея особой нужды в публикациях в "Новом журнале", Набоков признает его важность и заслуги: "Да, было бы очень жаль, если б журнал прекратился. Мне кажется, что если хоть одна строка в любом журнале хороша, то самым этим он не только оправдан, но и освящен. А в Вашем журнале много прекрасного" (20.V.42). Он и дальше продолжает сотрудничать с "Новым журналом".

Литературная дискуссия между друзьями продолжается, в этом заслуга дипломатии Алданова.

После инцидента с "Предрассветным туманом" в целой серии писем оба они, и Набоков и Алданов, излагают свои литературные взгляды более открыто, чем прежде Алданов язвительно осведомляется, готов ли был бы Набоков публиковаться в одном журнале с "полоумным, полупьяным и полуобразованным" ярым антисемитом Блоком (13.V.42). Набоков склонен извинить Блока, исходя из "ментелити" последнего, затем заявляет: "совершенно согласен с Вашей великолепной оценкой", - и добавляет к ней "полушаман" (20.V.42). На это Алданов отвечает, что Блоку не был присущ пророческий дар шамана (ЗI.V.42). Они продолжают поддразнивать друг друга, пустившись в бесконечную дискуссию о достоинствах Флобера и его Эммы Бовари versus Толстой и Анна Каренина.

Алданов не только дипломат от литературы, но и миротворец в более широком смысле этого слова. Его постоянная близость к Сирину и Бунину, столь разительно не похожим на него и друг на друга, являет собой образец толерантности, которую он пытается привить Набокову. В одном из писем он настаивает: "Нет, нет, дорогой друг, не отрицайте, Лев Николаевич был не без дарования" (13.V.42). В другом, делясь новостями о Бунине, добавляет: "ведь я знаю, что в душе у Вас есть и любовь к нему" (13М111.48). Дипломатия Алданова как редактора - одна из форм проявления его гражданской ответственности, которую он практикует и проповедует в своих произведениях. И вся его преданность идеалам примирения между враждующими писателями и враждующими народами выражается в следующих словах: "Что ж делать, меня сейчас не интересует ничто, кроме происходящих в мире событий, и я одинаково удивляюсь Бунину и Вам, что можете писать о другом, и так чудесно писать" (13.V.42).

Возвышая Набокова, Алданов постоянно, во многих письмах ниспровергает себя, не устает благодарить за похвалы в свой адрес. Он смакует одно из остроумных сравнений Набокова, заимствуя и развивая его. Фраза Набокова: "Эмиграция в Париже похожа на приземистые и кривобокие остатки сливочной пасхи, которым в понедельник придается (без особого успеха) пирамидальная форма" (8. V11.45), обретает в его ответе типично алдановский афористичный оборот: "Ничего не, могу написать Вам о парижской эмиграции. Мои сведения и впечатления совпадают с Вашими, и мне очень, очень тяжело. Я эту сливочную пасху в ее воскресном виде очень любил" (16.VII.45). Несколько лет спустя он снова возвращается к старой остроте, еще более "алданизирует" и перефразирует ее, явно испытывая наслаждение: "Вы мне года два назад писали, что парижская эмиграция напоминает Вам сливочную пасху, которой в понедельник пытаются ножом придать прежний воскресный горделивый вид. Как Вы были правы! Я много раз вспоминал эти Ваши слова. Многое мог бы Вам об этом писать, да не хочется. Не раз цитировал эти Ваши слова в разговорах и письмах" (13. VIII.48).

Впрочем, восхищение Алданова не лишено доли критичности. По прочтении книги Набокова о Гоголе он делает ее автору восторженный, но довольно общий комплимент: "Это очень блестящая и остроумная книга, одна из Ваших самых блестящих", прежде чем начать со всей присущей ему дипломатичностью: "Солгал бы Вам, если бы сказал, что с ней согласен. У меня возражения к каждой странице" (15.1Х.44). Той же тактики придерживается он и в отношении "Лолиты" - сначала довольно прямолинейный и неконкретный комплимент: "Тот же Ваш огромный удивительный талант", - затем следуют осторожные оговорки: "В давнем письме ко мне (30.1V56) Вы, помнится, назвали эту книгу "нежной". С этим мне согласиться было бы трудно - если Вы это сказали серьезно" (25.IX.56).

В одном из писем Набоков позволяет себе покритиковать собственное произведение, в трех других рассыпается в похвалах самому себе. В последнем случае речь идет об "Истинной жизни Себастьяна Haйma": Я горд этой книжкой, как тур де форсом - и чисто волевым явлением" (20.Х.41). И: "нежная и яркая" (ЗО.IV.56) ".Лолита", "развитая и окрыленная форма моего старого рассказа "Волшебник" (ЗI.V111.55). За его комплиментами Алданову часто скрывается то, что Бойд называет "нетерпеливостью воображения" (Princeton University Press, Princeton, NI, 1991, р. 180). Хваля Алданова, он употребляет стереотипные, ни к чему не обязывающие прилагательные: "блестящий", "великолепный", "необыкновенный". Его восхваления сопровождаются порой оговорками или мелкими замечаниями по ряду деталей, порой из вторых рук, порой даже двусмысленными. Самые громкие похвалы, которым он посвятил целое письмо, заслужила книга философских диалогов Алданова "Ульмская ночь". Панегирик настолько парадоксален, что наводит на мысль: а не бросился ли Набоков писать это письмо сразу после того, как только отыскал единственный живой образ, даже не дочитав книгу до конца: "Пишу Вам только два слова между двумя лекциями - только чтобы сказать Вам, что во время случайного досуга (в поезде между Итакой и New York'ом) я прочитал вашу "Ульмскую ночь". Я был взволнован этой вашей самой поэтической книгой - ее остроумие, изящество и глубина составляют какую-то чудную звездную смесь - именно "ульмскую ночь" (10.Х.54).

Отметив, что Набоков не уставал благодарить друга за заботу и советы по публикации рукописей, Бойд резюмирует: благодарность и доброта взаимны. Да действительно, Набоков имел причину быть в высшей степени благодарным Алданову. Когда Алданова пригласили читать курс лекций по русской литературе в Стенфордский университет, он отказался и рекомендовал вместо себя Набокова. Тот принял предложение, получил визу - с этого и началась его карьера в Америке. Он выражает свою благодарность в письме о койотах, которых видел в Аризоне: "Без Вас никогда бы не увидел тех койотов" (Пало Альто, без даты, предположительно середина лета 1941). Со своей стороны и Алданову тоже предоставилось несколько поводов благодарить Набокова. Из Ниццы Алданов просил его помочь напечатать рассказ "Каид" в одном из американских еженедельников; позднее вызывался узнать, не может ли его издатель рекомендовать Алданову какого-нибудь литературного агента в Европе.