Василий Митин - Тропинка в жизнь

Митин Василий Иванович

ТРОПИНКА В ЖИЗНЬ

ПОВЕСТЬ

В книге собраны повести и рассказы рязанского прозаика Вас. Митина, написанные на автобиографическом материале, рассказывающие о жизни крестьянства в первые годы Советской власти о нелегкой работе чекистов в период становления Советского Социалистического государства и в годы Великой Отечественной войны.

ЯГОДА ЗЕМЛЯНИКА

Мы с Николкой возимся на меже в поле у самой деревни. Бережно срываем чашечки-листочки со слезинками росы и осторожно, чтобы не пролить, скатываем водичку в раскрытые желтые клювики птенцов.

Жаворониха проносится над самыми нашими головами и садится на межу в двух шагах от нас: думает, мы будем ловить ее, а птенчиков оставим в покое.

Птенчиков мы напоили и побежали от гнездышка прочь. Жаворониха села к гнезду и по виду успокоилась.

На меже в цветущем разнотравье растет ягода земляника, духовитая, сладкая. Собрать бы ее в бурачок, потом снести в город и продать. Но бурачков у'нас нет, и ягоды летят прямо в рот. Мы с Николкой знаем, что объедаем своих: ведь в городе за одну чашку ягод барыни дают по две, а то и по три копейки. Съели мы никак не меньше, чем по две чашки. Значит, на восемь копеек, а в лавке за эти деньги дали бы полфунта сахару. Если набрать восемь чашек-аршин ситцу, на рубаху надо три аршина. А что? За неделю на новую рубаху можно заработать запросто. Что-что, а копейки считать мы с Николкой научились еще до школы.

Договорились взяться за промысел сегодня же. Вот сбегаем домой за бурачками - и по ягоды.

Дома что-то неладно. На пороге раскрытого амбара сидит дядя Ефим, и ругается с моим отцом.

- О чем они? - тихонько спрашиваю маму. Она стоит в сенях и утирает слезы.

- Ефимко.делиться задумал. Как жить-то будем?

Дядя Ефим неженатый, намного моложе моего отца, а у нас полная изба едоков: я и три сестренки мал мала меньше. Старше меня только Наташка, а ей девять годов. По тогдашнему закону все делят пополам между братьями, дети и жена не в счет. Были у нас старая кобыла, корова и телка, две овцы, изба ветхая да срубы для новой избы. Все поделили: нам досталась кобыла, дяде корова, нам телка, ему две овцы, нам старая изба, ему срубы, нам хлев, ему амбар. Землю тоже пополам поделили.

Мама голосила на всю деревню, а деревня-то наша всего-навсего четырнадцать дворов.

- Чем я теперь свою ораву .кормить буду без коровы?

- А без лошади мы сдохнем с голоду! - кричал отец и страшно ругался.

Младшие сестренки держались за мамин подол и тоже ревели, не понимая смысла происходящего.

У избы собрались соседки и жалостливо, утирая слезы фартуками, приговаривали: "Горе горькое, горе горькое..."

Ефим в амбаре прибирал доставшиеся ему горшки, ложки, корзины, чашки.

Мы с Николкой, прихватив бурачки, убежали на лесные полянки, где росла земляника. До вечера набрали не меньше чем по пяти чашек.

- Мама, - закричал я, вбегая в избу, - смотри, сколько набрал! Давай снесу в город, а на деньги молока купим, чтобы эти не ревели.

Сестренки притихшие. У мамы глаза красные, опухшие. И она улыбнулась:

- Вот какой кормилец растет у нас!

УЧИЛИЩЕ

Осенью мы оба с Николкой пошли в училище босиком. Это только две версты. К зиме Кольке сапожки посулила тётка Татьяна, что замужем за приказчиком у купца Серкова. А мой отец сказал, что через какихнибудь две-три недели он сам сошьет сапоги из телячьей кожи.

Отец у меня малого роста, чернобородый и ходит, словно подкрадывается. И откуда у него такая походка? В деревне ему дали обидную кличку-прозвище Петушок, а всех нас прозывали Хромовичами. Говорят, кто-то из наших предков был хромой, от него и пошло прозвище. Отец брался за любое дело и ничего по-настоящему не умел, кроме обычной крестьянской работы. Тут он был неутомимым. С моими сапогами получилось так. Кожа, выдубленная отцом, гнулась только в мокром виде. Шил отец сапоги на одну колодку: это значит, не было ни правого, ни-левогооба на любую ногу. Сшил, а сапоги не лезут-в подъеме малы. Сапожник-самоучка злился, ругался, разбросал по углам, свои нехитрые сапожные инструменты. Кончилось тем, что разрезал сапоги в подъеме и вшил заплату вроде буквы "О". Посмеялись ребята над моими сапогами, но недолго: всякое видали.

Училище четырехклассное церковноприходское находилось в деревне Комолово. Размещалось оно в просторной деревенской избе с пристроечкой для наставницы. Как войдешь из холодных сеней в избу, сразу направо-два ряда парт для третьего и четвертого классов, а слева в три ряда парты первого и второго.

Их было больше: мало кто из учеников досиживал до четвертого класса. Грамоте обучала одна Анна Константиновна, закону божьему учил отец Петр тишайший священник. Он был с нами ласков, добродушен, никому не ставил плохих отметок и не дрался.

А вот когда его, по случаю нездоровья, заменял дьякон, мы дрожали. Гремел злой бас законоучителя, слышались робкие всхлипывания учеников, к которым простиралась карающая длань отца дьякона. Анна Константиновна-дева лет тридцати-была религиозна до фанатизма, с нами обращалась тоже неласково, линейку в ход пускала, за уши драла и на колени ставила.

Как-то Шурка Воронин спросил учительницу:

- Анна Константиновна, у нас дома говорили, что отец дьякон ходит к вам ночевать? Врут, поди, ведь у него своя квартира в поповском доме.

Наставница затряслась, покраснела, схватила Шурку за волосы и вытащила в сени.

Шурку из училища не исключили, а мой отец так рассудил:

- Тебя бы за такое выгнали, а богатым все можно.

Отец Шурки был богатым: лавочку держал и был волостным старшиной.

Самое радостное время-это рождественские и пасхальные каникулы. В первый день рождества ходили "христославить". Нам подавали: где по конфете "Детская карамель", где по перепечке (малюсенькая лепешка из житной муки), а кто подобрее, тот оделял медными копейками. В пасхальную неделю-другое развлечение: колокольня. Можно было звонять, умеешь не умеешь, во все колокола.

Зимой по воскресеньям иногда ставились туманные картины. Чудо из чудес! На белом полотне появлялось красочное неподвижное изображение на историческую или религиозную тему. Анна Константиновна, рассказывала, меняла картинки, давала объяснения. На эти представления приглашались и родители.

На переменах мы бегали сломя голову, дрались, кричали. Так ведут себя все школьники и во всех школах. На большой перемене каждый доставал из холщовой сумки свою еду. Почти у всех было по куску черного или житного хлеба, посыпанного солью, и только у богатеньких появлялся тресковый рыбник или даже кусок отварной солонины. Вокруг такого стоял неуемный гул: "Дай, дай, дай, мне, дай!" Крохотными щипками тот оделял двух-трех своих приятелей и съедал на наших завистливых глазах свой рыбник.