Пауль Куусберг - В разгаре лета

- Заряжать! Защелкали затворы.

В этот миг Элиаса охватил страх. Он во все глаза глядел на людей, заряжающих винтовки, и вцепился в руку человека, стоявшего рядом.

- Целься!

Теперь Элиас думал только об одном: выстоять, не упасть. Он перестал держаться за соседа, и руки его вяло обвисли.

- Отставить!

Что это значило? Почему винтовки опустились? Что произошло?

Их строй зашатался. Некоторые упали на колени,* некоторые сделали несколько неуверенных шагов. Элиас тоже закачался на ногах, но устоял.

Констебль Аоранд, стоявший справа от вооруженного строя и отдававший приказания, размашистым шагом шел к ним. Элиас перехватил изумленный взгляд констебля.

Не успел он и опомниться, как Аоранд уже оказался перед ним.

- Инженер Элиас? Элиас крепко стиснул зубы,

- Элиас, это ты?

Элиас по-прежнему молчал. Констебль Аоранд пристально всмотрелся в него. И спросил в третий раз, в самом ли деле он инженер Элиас. Сердце Элиаса бешено колотилось, горло было перехвачено, руки судорожно дергались. Но он не произнес ни слова.

Аоранд вернулся назад. Он подозвал к себе двух человек и что-то сказал им. Оба направились к Эли-асу.

Подойдя к Элиасу, они схватили его за руки и выволокли из строя расстреливаемых. Элиас пытался вырваться, но эти двое были сильнее.

Его дотащили до машины и швырнули в кузов. Он упал на дно кузова ничком, уже почти без сознания. Он не слышал, как захлопнули дверцу фургона и закрыли ее болтом. Словно бы очень издалека и приглушенно доносилась команда.

А потом грянул залп.

Примерно через полчаса или час загудел мотор. Сначала машину сильно трясло, потом она поехала плавно.

Элиас ни о чем не думал, ничего не чувствовал, кроме душащего отчаяния. Перенапряженные нервы, правда, воспринимали внешние впечатления, но эти впечатления словно бы уже не доходили до сознания.

Очнулся Энделъ Элиас только к вечеру.

Он обнаружил себя в какой-то квартире, обставленной прилично, но как-то беспорядочно. За открытым окном веял морской ветерок, шевеливший шторы. Они то надувались парусами, то опадали.

Элиасу вспомнилось, словно сквозь сон, что Аоранд долго разговаривал с ним, а сам он не отвечал ни слова. О чем говорил констебль, это совсем выветрилось из памяти. Наверно, сперва о чем-то спрашивал, потом пытался убеждать. А он сидел, уронив голову, и ничего не соображал. В конце концов Аоранд оставил его одного.

Элиас не помнил и того, спал ли он все эти часы или просто валялся в кресле. Хотя он за два дня не съел ни крошки - в арестантской камере давали только воду, - он не чувствовал голода. Интерес к себе и происходящему пропал полностью.

Он тупо пялился в стенку и вяло думал о том, что следовало бы уйти. Но тут же забывал об этом и снова начинал смотреть, как полощутся шторы.

В конце концов он поднялся и пошел в соседнюю комнату. Там тоже никого не было. Вся трехкомнатная квартира оказалась пустой; кроме него, в ней не было ни души. Наружная дверь была, правда, закрыта, но, чтобы открыть изнутри английский замок, достаточно было одного движения.

Нет, его никто не караулил. Он мог и остаться и уйти.

Почему это насторожило Элиаса? Ему показалось, что его оставили в таком положении не просто так и вовсе не для того, чтобы он мог делать что хочет. За всем этим таилась какая-то задняя мысль.

- Нервное потрясение. Кто это сказал?

По-видимому, эти слова донеслись из-за наружной двери. Так и есть: замок щелкнул, и кто-то вошел в квартиру.

Элиас вернулся в комнату и отступил к окну.

Дверь комнаты открылась, и он увидел Ойдекоппа с Аорандом.

Напрягшись всем телом, Элиас следил за Ойдекоп-пом. И вдруг закричал:

- Него вы от меня хотите?!

- Ничего мы от тебя не хотим, Эндель. Поступай, как считаешь нужным; хочешь - живи здесь, хочешь - уезжай. Это я и пришел сказать. И еще одно: тем, кто посадил тебя в арестантскую камеру, объявлен выговор. Надзирателя, который не обратил внимания на твои протесты, мы прогнали к черту. Нам таких типов не надо. При перемене власти на поверхность всплывают всякие подонки, от которых возникает только смута и бессмыслица.

Ойдекопп возвращался к этому без конца. Слова и фразы менялись, но мысль была все той же.

Элиас и Ойдекопп остались вдвоем - констебль сразу ушел. Перед ними стояли на столе тарелки с закуской и рюмки. Первая бутылка была уже выпита, и Ойдекопп успел открыть вторую.

Вел разговор Ойдекопп, иначе бы обоим пришлось молча таращиться друг на друга. Элиас слушал, слушал и наконец спросил:

- Кто вы такие?

Ойдекопп посмотрел на него озадаченно. Он явно не понял смысла вопроса. Элиас пояснил:

- Ты все время говоришь: "мы", "мы", "мы". Кто, по-твоему, эти "мы"?

Ойдекопп торопливо заговорил:

- Уцелевшие представители здоровых и жизнеспособных слоев нашего народа... Так сказать, сердце и мозг эстонства. Те, кого не заразили красные восточные микробы. Те, кто связан стремлением пробудить к жизни эстонскую государственность на конституционных основах. Те, кто связан стремлением продолжить налаживание нашей общественной жизни с того момента, на каком она оборвалась в июне сорокового года. У нас еще нет ничего определенного, даже мы сами не знаем, станут ли вообще считаться с нами немецкие власти.

- Тогда по какому же праву вы арестовываете и убиваете людей?

И Элиас впился взглядом в Ойдекоппа.

- Неподходящие слова ты употребляешь, Эндель. Я тебя понимаю - слишком взвинчены нервы. Выслушай спокойно и попытайся меня понять, Я пришел к тебе не как враг, а как друг, как товарищ по судьбе. Мы товарищи по судьбе, Эндель. Ты должен понять, что, борясь против русского большевизма, мы боремся и за свое личное благополучие. Попросту выполняем свою первичную обязанность существовать как биологические особи. Да-да, во имя своего существования мы должны сейчас быть суровыми. Если эстонский народ хочет уцелеть и в будущем, то сейчас в его душе неуместна никакая жалость. Нас вынуждает к беспощадности неизбежность.

Никогда ни за что не забывай, Эндель, что эстонский народ - это маленький народ. Карликовое государство, зажатое великими державами. И не в нашей власти тут что-нибудь изменить. Это, так сказать, объективная неизбежность. Так-то, друг... Что же я хотел сказать тебе? Ах, да! Послушай! Маленький народ может уцелеть лишь в том случае, если он внутренне крепок. Мой отец был садовник, и я хорошо знаю, что тот, кто хочет снимать осенью плоды, должен старательно истреблять сорняк. Во имя будущего нашего народа мы должны выполоть всех бациллоносителей красной чумы. Ибо нет более опасного и смертельного врага нашего единства, чем коммунизм.

Нет, погоди, инженер. Я, конечно, военный, моя профессия - кровь и смерть, но и я испытываю отвращение к тому, чем должен заниматься, однако я понимаю и то, что плохо любил бы родину, если бы не сумел ожесточить своего сердца. Это не любовь, мой дорогой.