Пауль Куусберг - Одна ночь

Не увидел он и сражения у Шлиссельбурга.

Сразу же за разрывами мин или снарядов объявился новый слух. Будто немцы засекли поезд и сосредоточивают на нем огонь, чтобы уничтожить эстонский актив. Валгепеа, правда, назвал эти слухи идиотскими, сказав, что немцы, конечно, могут бомбить и станцию и железную дорогу, но уж никак не охотиться за эвакуирующимися эстонцами. Ему возражали, кричали, что немцы ничего наобум не делают. Не помогли и доводы, что вряд ли немцы вообще видят их поезд, лес скрывает его, - Хельмута Валгепеа попросту не слушали. Койт же немного успокоился; позднее, анализируя свое тогдашнее поведение, он остался доволен собой. Все старались как можно скорее отбежать от поезда, большинство бросилось вдоль железной дороги назад к Ленинграду. Конечно, вместе с узлами и свертками. Перебивая друг друга, объявляли, что поезд назад не пойдет, почему - этого никто не спрашивал. "Почему?" допытывался Койт у Хельмута Валгепеа; тот пожал плечами и махнул рукой видимо, и его захватила общая паника. Тут выяснилось, что отнюдь не все могли унести свое добро. И далеко ли уйдешь, если в каждой руке по чемодану, на загорбке битком набитый рюкзак и на запястье висит или через плечо перекинуто еще что-то. Сперва освобождались от одной, потом от другой, третьей ноши, пока на руках не оставалось самое ненужное и пустяковое. И чем быстрее люди уходили, тем больше им казалось, что раздававшиеся за спиной выстрелы не удаляются, а, наоборот, приближаются, и это именно и заставляло бросать вещи. Потом приходили в себя, и те, кто побойчее и посмелее, а может, просто более привязанные к своему добру, отваживались возвращаться вдоль железной дороги, чтобы выручить то, что еще можно было выручить. Боцман Адам и Валгепеа, которые уходили от поезда последними, говорили, что железнодорожные обочины были полны узлов и свертков. Даже развалившийся пакет масла в плотной упаковке, в которой в свое время его экспортировали в Англию, видели они между рельсов. Масло было перемешано с гравием, глядеть тошно. Койт и Валгепеа с удивлением наблюдали за шестидесятилетним примерно старичком, который упорно тащил три огромных чемодана и еще какой-то брезентовый куль. Унести разом все эти вещи он не мог, для двух рук их было многовато, поэтому перетаскивал вначале метров на сто два чемодана, затем возвращался за третьим и брезентовым кулем. При этом у него, казалось, на затылке были глаза, ибо стоило кому-нибудь задержаться взглядом на оставленных вещах, как любопытного тут же предупреждали на одинаково понятном эстонском и безупречном русском. Валгепеа утверждал, что это важный чин, то ли начальник какого-то управления, то ли директор или ученый муж, точно Валгепеа его должности не знал, но сталкиваться приходилось, на разных крупных совещаниях тот всегда рвался выступать. Они решили было помочь старику, но отказались от такой затеи, потому что старик закричал на них, когда они остановились возле его чемоданов. Вместо этого помогли какой-то женщине; Койт не стал бы тащить и ее чемодан, особа эта представлялась ему воплощением алчности, но Валгепеа сказал, что женщинам они все же должны помочь, кто бы там они ни были: прикованные к своим вещам эгоистки или просто предусмотрительные люди. Женщине этой было около тридцати, со вкусом одетая и умело подкрашенная, она пустила в ход все чары, чтобы Койт и Валгепеа не прошли мимо. Чемодан у нее был словно свинцом набит. Койт всю дорогу клял себя за то, что у него не хватило твердости. В этот момент Валгепеа казался ему закоренелым юбочником, который лишь случайно оказался среди строителей советской власти. У настоящего коммуниста даже в мелочах должно быть классовое чутье, ни крашеные брови, ни округлые бедра не должны его притуплять. По правде сказать, и Койт впоследствии вспоминал о прелестях этой дамочки и всякий раз упрекал себя за это.

Юлиус Сярг хвалился, что он в шлиссельбургской баталии, как они после в насмешку называли это паническое бегство, разжился замечательным кожаным чемоданом. Чемодан будто валялся в кустах возле железной дороги, Юлиус отправился туда но малой нужде и обнаружил его. Крышка была открыта, содержимое полупустого чемодана переворошено, - видимо, хозяин лучшие вещи забрал, а барахло разное бросил. Юлиус прихватил чемодан в надежде отыскать владельца; мол, разве оставишь такую хорошую вещь, - поди, все одинаковые горемыки. Показывал потом чемодан десяткам людей, но никто его не признал. То ли стыдились признаться, то ли не попался хозяин. Некоторое время раздумывал, что делать с чемоданом, затем решил оставить себе. Вины своей он не чувствует, вещь была брошена. Так Юлиус объяснил сам. Во время шлиссельбургского похода Койт еще его не знал, Сярг присоединился к ним позже.

Да и не у всех были с собой узлы я чемоданы. Большинство эвакуировавшихся оставили свои рабочие места и дома в самый последний момент, а некоторые не успели даже забежать домой, многие прибыли в порт прямо с передовой - что там у них могло быть. В лучшем случае вещмешок с бельем и обиходной мелочью или чемодан. Как и у самого Койта. Он, правда, успел забежать домой, но, кроме шерстяного свитера, пары белья, теплой рубашки, двух пар носков и полуботинок, ничего не взял. Бритвенный прибор был положен заранее, прибор и мыло вместе с русско-эстонским словарем и русской грамматикой. Все время ушло на то, чтобы снять с велосипеда камеры, в ящики шкафа заглянуть не успел, даже носовые платки забыл взять. Но даже если бы у него и было вдосталь времени, он бы все равно не стал навьючиваться, как верблюд. Во-первых, и брать особо было нечего, и оставлять тоже, новый костюм мать увезла в эвакуацию, книги же слишком тяжелы, хотя именно книги он бы взял с удовольствием, с ними-то и было ему труднее всего расставаться. Все его добро свободно умещалось сейчас в рюкзаке, и даже место оставалось, велосипедные камеры он в Ленинграде выбросил. У Альберта Койта имелось моральное право смотреть свысока на тех, у кого тяжелые и громоздкие вещи, кто прихватил с собой из Таллина даже масло и сахар. Именно сахар придавал свинцовую тяжесть чемодану, который принадлежал строившей глазки дамочке; после, рассыпаясь в благодарностях, она призналась в этом.

Но больше всего Альберта Койта потрясла печать, которую Адам нашел у железной дороги. Печать не потерялась, печать была выброшена. Если бы Адам поднял ее на полотне или на дорожке рядом с линией, можно было предположить, что кто-то потерял ее. Но она лежала среди кочек, где ни одна дорога, ни одна тропка не проходила. И ни одного следа человеческого поблизодти не оказалось, явно закинули ее сюда с насыпи. Адаму бросилась в глаза блестящая металлическая головка, и он заинтересовался, что же это там сверкает в траве. То была гербовая печать. Важного государственного учреждения. Альберт Койт даже не поверил себе. И тем не менее должен был поверить, потому что от факта никуда не уйдешь, а факт в виде печати красовался на его ладони. Однако в его власти было, думая о печати, не задумываться об учреждении, которому она принадлежала. Так Альберт Койт и сделал. Он сознательно обманывал себя, хотя и понимал, что поступать так глупо, и все же поступал так. Как уже говорилось, он вел себя порой с детской фанатичностью. И потом, после войны, он игнорировал факты, которые не сходились с теорией, в этом он остался неизменным. Нелегко было Койту думать и о том, почему кинули печать и кто это сделал. Немногословный Адам в сердцах сказал тогда, что не иначе как деятель, которому была доверена печать, испугался плена и выбросил вещественное доказательство. Адам иронизировал, иначе с чего бы он употребил такое понятие, как вещественное доказательство, но он был вправе это делать. Кому была доверена эта печать? О мелкой сошке думать не приходилось, явно или первый человек в учреждении, заместитель этого первого человека либо секретарь. Но все они недоуменно пожимали плечами, когда боцман вернул им эту печать. Никто из них троих не мог сказать ничего разумного о том, каким образом такая важная вещь очутилась среди кочек. Однако Адаму дали ясно понять, что во имя общих целей и сохранения авторитета руководящих органов было бы нецелесообразно распространяться об этой истории. Адам и без того держал бы язык за зубами. Да и Койт не болтал лишнего, он и не мог говорить о вещах, которые с величайшей радостью представил бы несуществующими.