Пауль Куусберг - Одна ночь

Они сдержали слово и не совершали ночных переходов. Но в снегопад шли - снега в том году вообще было в избытке, снега и холода. Пользовались большаками, а счастья на машину все равно не было. Машины вообще проезжали редко - почему, они так и не поняли. Позже выяснилось, что наши войска вернули Тихвин и эвакуировавшиеся ленинградцы уже не делали такой большой круг. Альберт Койт с превеликим удовольствием спросил бы тогда Юлиуса Сярга: наконец-то он понимает, что недооценивал боеспособность Красной Армии? - но Сярга с ними в то время уже не было.

Маркус больше с Дагмар о Юхансоне не заговаривал, она этого избегала. К Маркусу относилась так, будто его и не существовало, никогда не обращалась к нему, ничего не спрашивала и, если случайно оказывались рядом, немедленно отходила. Иногда Маркус ловил на себе ее взгляд, пытливый и словно умоляющий, но он сразу же становился холодным и даже презрительным, когда встречался с его взглядом. Все между собой говорили, что Дагмар оттаяла, способна, во всяком случае, внешне не показывать своего горя. И только Маркус молчал, ему казалось, что Дагмар близка к отчаянию. Хотя она ни на что не жаловалась, курила, шутила и смеялась. Пудрилась и красила губы, попросила у молодой вепчанки щипцы для завивки и накрутила себе локоны. Юлиус Сярг искал общества Дагмар, почти два дневных перехода они прошли рядом. Двадцать пять километров, семь-восемь часов. С Яннусом Дагмар по-прежнему ладила. С Койтом говорила о литературе и театре; Койт рассказал Маркусу, что Дагмар, оказывается,' прочла уйму художественной литературы на эстонском и английском языках. Койт продекламировал на память на английском языке монолог Гамлета "Быть или не быть", и он читал по-немецки и по-английски. "А любезничали вы между собой на немецком или на английском?" - желчно спросил Маркус; Койт не понимал, какая муха укусила друга. На всякий случай он приписал Маркусу еще и завистливость.

Мария Тихник мучилась ногами все эти триста или четыреста километров, которые они прошли. Порой жаловалась, что ломит кости, и все видели, что ей становится все труднее и труднее. В последние дни Мария прибегала к помощи палки - боцман Адам вырезал для нее палку р красивой ручкой. Врачи потом упрекали Марию, что вовремя не лечилась, она не оправдывалась, ни на войну, ни на тяжести эвакуации не ссылалась. Пяр-нуские грязи и кисловодские ванны немного облегчили страдания, но до конца своей жизни от ломоты в костях она так и не избавилась. Сильнее всего донимали и продолжали донимать колени. Георгины сестра все же выкопала. Домовладелец, бросив жену, сбежал в Швецию, бывшая хозяйка называла теперь своего мужа только кобелем и кровопийцей, из домовладелицы стала продавщицей большого, магазина, в первые послевоенные годы сбывала знакомым из-под полы сахар. Приносила также Марии Тихник и совала почти насильно, при этом всегда говорила о двух вещах: чудесных георгинах Марии и своем подлом муже, который исковеркал ее жизнь.

К железной дороге они вышли возле Борового. На карте Юлиуса Сярга Боровое было обозначено кружочком, по размеру таким же, как обозначались Эльва или Отепя; была ли это крупная железнодорожная станция, местечко или городок - так и оставалось неясным, хотя пришли они в Боровое днем, около четырех часов, точнее - в пятнадцать пятьдесят восемь, если верить "Омеге" Хельмута Валгепеа. "Омеги" же были признаны в Эстонии как самые точные в мире часы. На таллинском стадионе на футбольных матчах время тоже отсчитывала "Омега", но она всегда забегала вперед или отставала от судейского секундомера; как заверял Маркус, который с мальчишеских лет бегал на все состязания и матчи, где выступали зарубежные команды. Латышские и литовские футболисты в то время считались зарубежными, балтийский турнир был интереснейшим спортивным состязанием. Но Маркус мог и разыгрывать Хельмута. Валгепеа на спортивных состязаниях не бывал.

"Омега" Хельмута Валгепеа показывала 15.58, часы Юлиуса Сярга -15.52, а хронометр Койта - 16.04. Сярг и Койт заспорили - историческое время было зафиксировано по часам Валгепеа, - Койт назвал про себя это типичным центристским подходом. Было еще светло, и они могли бы вполне получить представление о Боровом, но, во-первых, они были не в туристском походе, которые лет через десять - пятнадцать после войны войдут в моду, а во-вторых, их повергло в уныние состояние станции Боровое. Городок почти безлюдный. Еще километров за шесть-семь до железной дороги навстречу потянулись бежавшие из Борового люди. Настоящее шоссе в Боровое не вело; чтобы добраться до него, пришлось свернуть с магистрали, и вот на этой-то третьеразрядной, если пользоваться прежними эстонскими терминами, дороге им и встретились беженцы, которые пытались унести с собой кое-какой уцелевший скарб. Кто на себе - один узел спереди, другой перекинут мешком за спину, кто тащил санки или нес вещи в руках. Попадались и на лошадях - пожитки на дровнях, орава несчастных женщин и детишек следом. Все торопились уйти подальше от Борового - уже две ночи немцы нещадно бомбили его.

Если бы они шли не так долго, если бы не надоело просить у чужих людей пристанища (в действительности оно предоставлялось им всегда в первой же избе, куда они стучались, - поди, не оборванцы), если бы не вымаливать картошку (они не вымаливали, а расплачивались рублями или выменивали на вещи или мыло Сярга) и если бы не собирать с пола вшей (ими они одаривали и любезных хозяев)! Но железная дорога казалась им землей обетованной, долгожданным раем, и они решили в любом случае добраться до станции. Не вняли и остерегающим возгласам, что станции нет, что от здания остались одни развалины, пути разбиты, вместо насыпи огромные воронки, что сошедшие с рельсов вагоны завалили дорогу, что идти туда - значит заведомо искать гибели. Немецкие самолеты могут прилететь и в эту ночь. Им посоветовали идти по крайней мере в Кадунь, до которой около восьмидесяти километров. Восемьдесят километров - четыре дня. В три дня это расстояние из-за Марии Тихник не пройти - и они направились в городок, откуда все бежали. Двух мнений у них не было. "Мы должны идти", - сказал Юлиус Сярг. "У нас нет другого выбора", - подтвердил Альберт Койт. Русские смотрели на эстонцев как на глупых, которые не слушают разумных людей, как на безумцев, ищущих смерти.

Станция Боровое и в самом деле была сровнена с землей. Ни одного целого строения. Правда, далеко от станции они тоже не отходили. Всего несколько метров, да и то больше ради любопытства. Здания обвалились, сгорели, накренились или были разворочены надвое, стояли с содранными крышами, без окон и дверей. На месте отдельных домов зияли воронки, от других остался только фундамент, Городок был весь в яминах, будто изрыт оспой. Ничего подобного никто из них не видел. Когда Юлиусу Сяргу потом рассказывали о мартовской бомбежке Таллина, ему всегда вспоминалось Боровое, а не Великие Луки и не Нарва - до фронта Сярг не дошел.