Александр Каменецкий - Двадцать рассказов

За дело они принялись с умом. Взяли у Парфена здоровенную бочку, выкатили ближе к лесу, поставили, насыпали внутрь кедрового ореха. Через пять минут в бочке белок что тараканов, кишмя кишат, жрут, как бешеные, разум потеряли совсем. Тогда бочку аккуратненько крышкой хлоп! Полторы дюжины внутри как миленькие. Ой, пищат, ой, скребутся! Бочка-то вся по швам просмоленная, крышка подогнана будь здоров... Через полчаса все лежат готовенькие, уже не дрыгаются. Лично по мне, чем дробиной в глаз, так даже гуманнее, и аккуратно очень, мех в полной сохранности. Тогда дохлятину из бочки вон, и снова орехи сыплют, и снова белки тут как тут. Говорю тебе, с голоду помешались, лезут в бочку и лезут, одни мрут, другие вместо них. Правда, шкурки сымать времени нет, раз такой конвейер, потому просто сваливали белок в кучу, и где ты думаешь? У ермолаевых ворот. Их старшой этот номер выдумал, чтоб страшнее было. Взять ведь никто не возьмет - побоятся люди, а Ермолай глядит в окошко: куча трупов растет. Мороженые белки, они как маленькие чурбачки - короткие, серенькие, легонькие, твердые. Со стороны, вроде ветки набросаны. С каждым днем их все больше, больше... Ермолай звереет, даже спит с ружьем, из дому ни ногой, Настасья плачет, Пашка зубами лязгает... А кони ржут. Ржут и ржут, без конца, не умолкают, исходят, и всем страшно, всем голодно, тут еще это ржанье - просто как в аду, и белки мерзлые под окном все прибывают...

И не выдержал Ермолай, ударило ему в голову. Распахнул дверь - и пинками Братца с Сестрицей на двор, на мороз, вон! Хотел сгоряча и Пашку выкинуть - Настасья не дала, с топором встала, едва не покрошили друг друга батька с дочкой. Ермолай совсем осатанел, орет, ревет, как зверь, достало и его-таки, хотя привычный был, вроде, ко всему. Лошадочки бедные на морозе жмутся друг к дружке, колотит их, издаля видно, хрипят, даже ржать не могут, и все на дверь смотрят: может, одумается хозяин, простит, впустит обратно... Не тут-то было! Кушать хотят, топчутся на месте, а куда деваться? Вот она, смерть, вот она и доброта человеческая, вот и благодарность... Ей-Богу, как вспомню об этом, чуть не плачу. Топтались-топтались, потом побрели к лесу - я так думаю, помирать. И встали вдруг у кучи белок: что здесь такое навалено? Братец морду опустил - худая морда, глаза шибко людские, голодным огнем горят - понюхал, пошлепал губами, и тут взял в зубы одну белочку. Отогрел чуток во рту, она ж холодная, и тут ба: жует! Господи, Твоя воля: жует! Жрет ее, как пучок соломы. И Сестрица белку взяла, пофыркала, пососала, и давай наяривать. Наука, сынок, перед таким фактом бессильна, этого профессора надо долго не кормить, чтоб уразумел. Начали, говорю, они белок лопать, аж за ушами трещало. Ермолай в чем был, на двор кинулся, давай их в дом гнать, и тут конячки на него как взъярились! Близко не подпускают, копытами о землю бьют, зубы скалят, и что-то у них такое в глазах, что лучше отойди. Охотники на это дело весело глядят, лыбятся, а Ермолай рубаху на груди рвет... Кому она нужна, твоя рубаха, дурень? Нет, сынок, если мир перевернулся, тут уж никакие законы природы не действуют, это видеть надо.

Так было дней пять, неделю - не помню. Кони то у белок вертятся, то в лес бегут, что им надо в лесу? И еще, знаешь, кругами начали около двора рыскать, маленькие такие, все в шерсти, и зубы, значит, красные, в зубах у них кусочки мяса позастревали. А то вдруг станут у забора, шеи к окошку тянут и вроде даже не по-своему, не по-лошадиному так ржут... Жутко. Все в окно глядят, где Пашка, то ли зовут его, то ли так таращатся, не поймешь. Пацан в угол забился, белый как мел и чегото вякает, не разобрать. Морды эти в окне... А Братец с Сестрицей, они перепрыгнут через забор и уже по двору ходят. Ермолай последнюю водку допил, зарядил ружье медвежьей картечью, вышел к своим лошадкам... Да не лошадки к нему пошли, они-то как раз в сторонке гуляли.

Все пятеро стояли, значит, охотнички. "Ну, - сказал старшой, принимай гостей. Пора". Эх, дурак Ермолай, ему бы скорей назад в дом, да засовы покрепче... не выдержал. Упал перед ними на колени, тулуп расстегнутый, снег жрет: берите меня, говорит, одного, не могу больше, только бабу с дитем не троньте, падлы. "Пойдем, - говорит ему старшой, - пойдем, еще застудишься". Двое руки ему за спину, ремешком скрутили и пинками в избу. Привязали к стулу, рукавицу в пасть, чтоб не выл, и за Настасью. Старшой спокойный такой: "Раздевайся". Она его по матушке. "Раздевайся сама, хуже будет". Не-а. "Тогда пеняй на себя, а Ермолаю: - Смотри, гнида!" Вот тут, сынок, оно все и началось. Мужики-то голодные, сам понимаешь... а баба нет чтоб спокойно лежать, еще брыкается, орет. В общем, осерчал старшой, взял батькино ружье с медвежьей картечью, просто сунул ей дуло между ног... на добрую ладонь так, глубоко сунул... она охнула, замолчала... только смотрит. Старшой малолетку зовет: "Мужик ты или нет?" "А чё?" "Стреляй". Ты был смог, Сереженька?

А он стрельнул. Потому что иначе оставят здесь, слабака, одного среди тайги, а могут еще и к дереву привязать, это тебе не кузькин лапоть. И стрельнул, и шкуру свою спас.

Потом вроде все как в тумане было: кровь эта, значит, кругом, и на морде тоже кровь, какие-то шматки по полу, и Ермолай отчего-то затих, шок у него случился. Ну и, значит, старшой ружье из Настасьи достает, и в зубы ему ствол: оближи-ка сперва. Рукавичку вынули, конечно, для удобства. Он ошалелый сидит, язык вывалил, лижет... пацана, говорит, пощадите... Старшой головой покрутил по избе: нету здесь, говорит, твоего пацана, сбежал, а ты лижи, давай. Пашки и вправду не было, удрал. Короче, надоело это скоро старшому, и он Ермолая из второго ствола... полбашки по стенке.

Вышли на двор: луна полная, ветер утих, снежок блестит, тишина... рай земной. Только слышно поодаль... вроде, чавкают. Кони там жрали чего-то с земли, аж похрюкивали. Шмальнули мы по ним, да видно не попали, рванули Братец с Сестрицей к лесу. А от Пашки, в общем... ну, немного чего осталось.

Вот такая сказочка, сынок. Дедка, конечно, одно выдумал, другое приплел, оно и понятно: старость. Ты спи, спи... Винцо мое, оно крепенькое; как этот порошочек называется, дядя Коля никак не упомнит, башка у дяди Коли что твое решето. Завтра проснешься, не волнуйся, живой-здоровенький. Часики твои жопные я, пожалуй, возьму, и лопатничком не побрезгую, а пушку не трону, мне твоя пушка паленая и даром не нужна. Спи. Полустаночек мой, вот он, через пять минут будет, так что прощай, не поминай лихом. И это... не серчай, в общем. Ты молодой, все впереди. Учись только, не думай, что ты умнее всех, если полторы штуки запросто в лопатнике таскаешь. Пока, Сереженька, баюшкибаю...

СЫН

"У нас есть только искусство, чтобы не умереть от правды"

Фридрих Ницше

У соседа погиб сын. Покончил с собой, повесился в ванной на Рождество. Рассказывают, что в тот день, часов около четырех, он отправился к родственникам, вернулся домой поздно, около одиннадцати, и как будто не в настроении. Походил по квартире, не знаю, выпил чаю или нет, но затем взял полотенце и сказал отцу, что идет принять душ. Наверное, это и были его последние слова, что-то вроде: "Пап, я иду мыться" или "Сейчас пойду помоюсь". Он действительно пошел, взял длинное полотенце и пошел, запер за собой дверь, но воду не открыл. Через некоторое время, наверное, спустя полчаса, это заметили: вода не шумит. Или по-другому: соседи топтались возле дверей, им тоже нужно было мыться, но в конце концов отцу пришлось идти за сыном. Он постучал, ему не открыли, он, я полагаю, начал что-то говорить, но ответа не было и вода не шумела. В двери ванной комнаты, внизу, прорезано и забрано пластиковой решеткой прямоугольное окошко для вентиляции; отец нагнулся, заглянул и увидел в воздухе ноги своего сына. Это можно даже представить: вот белый кафельный пол, вот угол душевой кабинки, которая задернута прозрачной полиэтиленовой занавеской (или занавеска не была задернута?), и вот две большие белые ступни совсем невысоко над полом. Я уверен, что невысоко: технически, чтобы повеситься в ванной, годится только стальная труба, на которую и крепится полиэтиленовая занавеска; труба эта приделана непрочно и вряд ли выдержит шестьдесят или больше килограммов веса, но вот, как ни странно, выдержала. Если стоять в душевой кабинке, то поднимаешься над полом сантиметров примерно на пятнадцать-двадцать, если дать еще припуск на полотенце, выйдет, что ноги были совсем невысоко над полом, может быть, касались пола.