Рустам Гусейнов - Ибо прежнее прошло (роман о ХХ веке и приключившемся с Россией апокалипсисе)

- Вот это дело, Верочка, - поддержал Леонидов. Давайте-ка выпьем дружненько. Предлагается тост за поэзию, повел он стопкой в сторону совершенно раскисшего уже Бубенко и чокнулся с Верой Андреевной. - А у нас тут, Вера, без тебя спор вышел, - добавил он, выпив. - Вот с гражданином Бубенко. Гражданин Бубенко между прочим утверждает, что литература не бывает внеклассовой. Каждое, мол, произведение, даже помимо воли автора, служит какому-нибудь классу. Я тогда спрашиваю у гражданина Бубенко - какому конкретно классу служили стихотворения поэта Пушкина. Если рассудить: в наличии на Руси было тогда два класса - класс феодалов и класс крестьян. Какому из них служила лира поэта Пушкина? А, Бубенко? Ты видишь, он только рукой машет. А я рассуждаю: если они служили классу феодалов, то есть были реакционны - на каком основании мы бы считали его сегодня великим поэтом? В то же время - каким образом могли бы они служить классу крестьян, если этот класс тогда не умел читать?

- Вы знаете, - застенчиво улыбаясь, вмешалась жена Бубенко. - Я своим ученикам это так объясняю. Хотя и сам Пушкин мог не сознавать того, и крестьяне, которые в его время жили, но правдивость и смелость его стихов позволяла читателям того времени критически взглянуть на общество, в котором они жили, задуматься о возможности его переустройства, а, значит, объективно способствовала пробуждению революционного сознания то есть служила интересам крестьянства.

- Конечно, - негромко заметил Тигранян. - Особенно вот это: "Я помню чудное мгновение..." - способствовало пробуждению революционного сознания.

- Послушайте! - возмутился Леонидов. - Но ведь крестьяне, которые жили во времена Пушкина к революции все уже перемерли, или, в крайнем случае, им стукнуло по сто лет. Чем же Пушкин им мог помочь?

- Это неважно, - сказал Бубенко. - Речь идет о крестьянстве как классе.

- Ну, в таком случае, можно сказать, что он служил и интересам пролетариата.

- Правильно, - подтвердил Бубенко.

- А также и интересам буржуазии, потому что в ее интересах тоже было переустройство феодального общества.

- Неправильно, - сказал Бубенко.

- Почему же неправильно?

- Неправильно - и все тут.

- Вот и спорь с ним, - пожал плечами Леонидов.

Пока происходил этот вполне бессмысленный спор, Вера Андреевна прислушивалась к тому действию, которое производила в ней выпитая водка. Она едва ли не второй раз в жизни пила ее. Все вокруг скоро сделалось как-то туманнее - трудно стало следить за разговорами, реплики и фразы перестали связываться между собой. А кроме того явилась в душе какая-то печальная лихость, какое-то отчаянное безразличие к происходящему наплевать, что скажут теперь, наплевать на все вокруг, пусть туман будет гуще, пусть покроет собой ее одиночество и усталость, все эти чужие лица. Как-то почти машинальна она взялась за бутылку с водкой, налила себе второй бокал и выпила одна. Харитон, улыбаясь натянуто, не сводил с нее удивленного взгляда. Она не видела его.

- Ладно, Бубенко, - махнул рукой Леонидов, - теоретически ты, я вижу, не слишком подкован. Лучше продекламируй нам что-нибудь из своего.

- Могу, - легко согласился он.

- Ты что теперь сочиняешь?

- Гражданскую лирику.

- Ну, давай.

Бубенко отхлебнул водки, утерся салфеткой и, пошатнувшись слегка, поднялся со стула.

- "Страна любимая моя", - объявил он.

Многие за столом стали смотреть на него.

- Страна любимая моя, - начал он читать, делая решительные паузы между словами,

Поля и реки, и просторы,

Ночные трели соловья

И скрежет утренний моторов...

Далее следовали несколько назывных и описательных предложений, с разных сторон характеризующих полюбившуюся поэту страну. Заканчивалось стихотворение возвратом к ключевой строчке:

- Страна любимая моя

Сверкает ярче всех кристаллин,

К социализму ввысь поднял

Ее родной товарищ Сталин.

Бубенко сделал энергичный жест кулаком и уселся на место.

- Браво! Отлично! - послышались с разных концов стола аплодисменты.

- Здорово! Молодец, Семен, - потянулся через стол пожать ему руку Лаврентий Митрофанович.

- Ну, что же, - заметил Алексей. - По крайней мере определенно можно сказать, чьим интересам это служит. А ты как думаешь, Верочка?

- Ничьим интересам это не служит, - сказала она негромко, покачав головой; но все услышали ее.

Стало тише и многие повернулись к ней. Харитон беспокойно заерзал на стуле и положил ладонь ей на руку. Она отодвинула руку.

- То есть как это? - поинтересовался Леонидов.

- Дурные стихи ничьим интересам не служат, - пояснила она, ни на кого не глядя. - Такого и слова в русском языке нету "кристаллина". Есть слово "кристалл", и сказать надо было: "ярче всех кристаллов". А вы, Семен, чтобы со Сталиным срифмовать, переврали. Извините. Но это ерунда, будто фальшивые стихи интересам трудящихся служить могут. Интересам трудящихся хорошие стихи служат - о чем бы ни писались.

Бубенко покраснел, как помидор, и глуповато улыбался. Жена его, сидевшая рядом с Надей, вдруг всхлипнула и закрыла лицо руками.

За столом сделалось неестественно тихо.

- Ну, ну, ну, - с другого конца стола проговорил серьезного вида мужчина в штатском. -Зачем же вы так, Вера Андреевна? Не такие уж и плохие стихи. Может, конечно, не Маяковский, и "кристаллины", наверное, можно переделать. А, в общем, мне понравилось.

Это был Матвеев - второй секретарь райкома, курирующий в Зольском районе заодно и культуру.

- Да, да! - подхватило сразу несколько голосов. - Очень даже хорошие стихи.

Застолье тревожно и осуждающе загудело. Вера Андреевна вздохнула и взялась за чашку с чаем.

Кажется, очень немногие, и Паша в их числе, заметили в эту секунду взгляд, которым посмотрел на Веру Андреевну Степан Ибрагимович. Невозможно, почти неприлично - сколько в этом взгляде было неподдельного восхищения ею. Он длился, впрочем, ровно одну секунду.

"Что бы это значило?" - успел подумать Паша.

Но тут события приняли совсем другой оборот.

Осуждающий гул за столом нарастал, но в какое-то мгновение вдруг пошел на убыль и вскоре затих. Поглядев вокруг, Паша обнаружил, что все за столом смотрят в одну сторону - по направлению к входной двери.

Обернувшись туда вслед за всеми, Паша увидел, что дверь эта открыта, а на террасе, на полпути между дверью и главой стола, появилось новое лицо. Именно - незнакомая Паше пожилая женщина - седая, едва причесанная, с опухшим лицом и бегающими глазами. Самое удивительное было то, что женщина, которую, по-видимому, никто не знал, одета была в домашний байковый халат вишневого цвета - лоснящийся от старости и даже неаккуратно завязанный - так, что в разрезе виднелся лифчик.

- Харитоша, - в наступившей тишине расслышал Паша негромкий голос Тиграняна напротив, - а это не твоя ли maman?