Дмитрий Каралис - Записки ретро-разведчика (Из варяг в греки)

Поговаривали, что после модернизации лодка пойдет в Средиземное море на помощь братскому египетскому народу - бить сионистских агрессоров.

И я гордился, что две бригады ждут наверху и волнуются - получится ли у меня. После каждой пайки я надевал авиационные варежки поверх перчаток с отрезанными пальцами и ждал, пока согреются исколотые тросом руки.

И когда вечером в лучах берегового прожектора антена дернулась, а затем уверенно нацелилась в звездное небо, я проглотил комок в горле и дал настучаться по моей озябшей спине... Большевик Боря стиснул меня в медвежьих объятиях и сказал, покашливая, что меня любит.

Въедливые военпреды приняли у большевиков антеннный комплекс и улетели в Ленинград. Про отрубленный кабель знали только наши бригады.

Я пробыл в Росте до марта - проголосовал на выборах в Верховный Совет СССР, и меня отозвали телетайпограммой на завод, а через неделю, перелетев страну на турбовинтовом гиганте ТУ-114, приземлился в Хабаровске, и оттуда добрался до Комсомольска-на-Амуре - там в наладочную бригаду срочно требовался радиомонтажник.

Шапка падала, когда я задирал голову, чтобы оглядеть шестнадцатиконтейнерную атомную лодку, стоящую в цехе на стапеле. Жуткое дело. От киля до верха рубки - метров тридцать. Треть Исаакиевского собора.

И как мелко выглядит черная лодка, похожая на перевернутый баркас, когда ее показывают по телевизору в какой-нибудь гавани...

И жуткое чувство гордости за страну - сколько у нас умных людей, если мы можем расчитать, построить и отправить на несколько месяцев в автономное плавание эдакого кита. Нет, Америке нас не забодать!

В Комсмольске я заменил тонким, как скальпель, паяльником два диода в приборе наведения ракеты и, купив на сахарно-сверкающем льду Амура сетку черных замерзших миног, а в Военторге - шикарные японские ботинки с тупыми носами, прилетел под Новый год в Ленинград - сдавать зимнюю сессию. Отец любил маринованные миноги, и гордился, что младший сын уже ездит по стране и работает на секретном заводе.

Вытащив из духовки традиционного гуся с яблоками и капустой, отец посетовал, что старшие дети справляют Новый год всяк по себе, и спросил, пойму ли я его правильно, если он сойдется с одной пожилой женщиной, чтобы вместе коротать старость. Нет, он не забыл мать, просто одному тоскливо как-то, скучновато... Я помолчал и сказал, что пойму правильно. Я не знал, что отцу оставалось три года жизни, и наши разговоры носили вполне бытовой характер. Казалось, что мы еще наговоримся...

Японские ботинки оказались велики и, отплясав в них Новый год, я сдал их в комиссионку.

Стокгольм. Уличное кафе.

Грек Димитриус.

Ледяная вода в бутылке.

Рыжая свиристелка Катька. Рыжая симпатичная свиристелка.

Мне сорок четыре. Целая жизнь позади. Как сказал литературный приятель, с которым мы месяц писали свои романы в избушке на окраине зимнего леса: Пушкин в это время уже помер. А мы, идиоты - живы...

Последнюю фразу он произнес с некоторой гордостью.

Димитриус говорит, что ему пора ехать на дачу, но завтра он ждет меня в гости, и объясняет, как лучше добраться.

Катька скороговоркой спрашивает меня, можно ли и ей приехать.

-Можно мы приедем вместе? - спрашиваю я Димитриуса.

Он на секунду задумывается и с улыбкой кивает: О, кей! Жена и сыновья будет рады! - И благодарит Катрин за помощь в общении.

Мы распрощались до завтра, и Димитриус ушел легкой походкой с кожаной папочкой в руке.

- У него родственники - миллионеры! Ты слышал? - заволновалась Катька. - Что же мне завтра надеть?..

- Ничего, - вяло говорю я. - Иди, в чем мать родила... Распусти волосы - и венок на голову.

Это, наверное, от жары, у меня такой юмор.

- Ну, ты дурак... Нет, я знаю, что надеть... А сколько лет сыновьям, ты не знаешь? Никогда не была в Греции... А он симпатичный. Нет, вы точно похожи! Каралис - ты оказывается грек! - провела рукой по волосам.

Видела бы жена эти поглаживания...

...Спрямляя дорогу к метро, мы возвращались через огромное васильковое поле, и я не удержался - лег в густую траву и долго смотрел в голубое майское небо, слушая стрекот кузнечиков. Катька села рядом и стала рассуждать, как вкусен был греческий пирог, приготовленный женой Димитриуса Марией, и как хороши, как свежи были розы на лужайке коттеджа моего шведского однофамильца.

Да, походил мой батя на отца Димитриуса Каралиса, - профессора философии, отставленного хунтой, чья цветная фотография начинала семейный альбом, который мы листали на кремовом кожаном диване.

А мои старшие братья весьма походили на его старших братьев! Особенно черный полковник Янис, с которым Димитриус уже помирился, - он копия моего брата Владимира, ушедшего в восемьдесят втором году...

Фантастика какая-то! Димитриус в сотый раз уверял, что я - настоящий грек! Я посмеивался и говорил, что я - русский. Конечно, конечно, соглашался Димитриус, прихлебывая из бокала вино. - Я тоже считаю себя шведом, но в душе и по происхождению остаюсь греком! Ты грек! Посмотри, какой ты смуглый! Мария кивала, соглашаясь с развесилившимся мужем. Я пожимал плечами, - может, и грек. Но русский грек

- Каралис, не расстраивайся! - Катька стала срывать васильки и складывать их в букет. - Греки - это интересно. Может, окажется, что вы родственники. Будешь сюда приезжать. - Она оглядела тощий букетик. - Только я, наверное, скоро уеду...

- Куда? - я покусывал травинку.

- Домой...

- А чего вдруг? - я поднялся и сел.

Катька пожала плечами:

- Совсем не вдруг. Просто надоело...

- Понятно, - я пощекотал травинкой Катькину шею. - Знаешь, почему я смуглый и быстро загораю?

- Потому, что грек.

- Нет, - помотал я головой. - У меня дед по материнской линии был молдаванином. Профессор химии, жил в дореволюционном Тамбове. Александр Николаевич Бузни. Смоляная борода, густые черные волосы...

- Молдаванин? - Катька вырвала у меня травинку. - Ну и коктейльчик! Покрутила рыжей головой. - И ты считаешь себя русским?

- А кем же еще!..

...Я загнал машину через распахнутую аппарель в гулкий трюм парома, дождался, пока матросы закрепят крючьями ее колеса, и вышел на причал.

Катька приподнялась на цыпочки и картинно обвила мою спину руками. Возложила голову на грудь, словно хотела услышать, как бьется мое сердце.

- Поцелуй меня на прощание, - попросила тихо. - Наверное, мы уже не увидимся.

Я приобнял ее за плечи. Чмокнул в пахнущий шампунем пробор...

Она прижалась всем телом, словно поцелуй в голову разжег в ней желание.

- А в губы? - она смотрела чуть озорно и грустно.

Я поцеловал в губы и порадовался, что не довелось сделать этого раньше.

Когда я разлепил глаза и потряс головой, Катька постукала ладошками по моей груди: