Александр Герцен - Былое и думы (Часть 7)

"4, Egremont Place, London. 29 мая 1857.

Милостивый государь! Так как Вы возбудили против меня дело о клевете по поводу некоторых моих устных и письменных заявлений, бросающих тень на Ваш характер, и так как Вы при посредничестве общих друзей согласились прекратить это дело в том случае, если я заплачу судебные издержки и откажусь от упомянутых заявлений, а также выражу сожаление, что сделал их, - то я с радостью принимаю эти условия и прошу Вас верить, что если что-либо из сказанного или написанного мною хотя бы в малейшей степени повредило Вам, я не имел такого намерения и крайне сожалею о том, что сделал и чего более никогда не повторит Ваш покорный -слуга.

И Головин.

Г-ну Е. Стерну. Свидетель Г. Эмпсон, адвокат".

Затем Лондон оказался решительно невозможным... Головин оставил его, увозя с собой целую портфель незаплаченных счетов - портных, сапожников, трактирщиков, домохозяев... Он уехал в Германию и вдруг как-то .скоропостижно женился. Замечательное событие это он телеграфировал в тот же день императору Александру II.

Года через два, проживши приданое жены, он напечатал в фельетоне какой-то газеты о несчастиях гениального человека, женатого на простой женщине, которая не может его понимать.

Затем я не слыхал об нем больше пяти лет.

В начале польского восстания - новый опыт примириться: "Польские и русские друзья этого тр1||ук"т, ждут!" - Я промолчал.

...В начале 1865 я встретил в Париже какого-то сгорбившегося старика, с осунувшимся лицом, в поношенной шляпе, в поношенном пальто... Было ветрено и (395) очень холодно... Я шел на чтение к А. Дюма... которое тоже было ветрено - и вяло. Старик прятался в воротник; проходя, он, не глядя на меня, пробормотал: "Отзвонил!" - и пошел далее. Я приостановился... Головин шел прежней тяжелой ступней, не оборачивался, - пошел и я. Остановился я затем, что раза два он встречался со мной на лондонских улицах; раз он пробормотал: "Экой злой!" - другой - сказал себе что-то под нос, вероятно обругал, но я не слыхал, и ко мне он не обращался, а начинать с ним уличную историю мне не хотелось. Он рассказал впоследствии Савичу и Савашкевичу, что, встретившись, обругал меня, а я промолчал.

- Что же Головин здесь делает? - спросил я того же Голынского, о котором упомянул.

- Плохо ему; он сделался брокантером, менялой, покупает скверные картины, надувает ими дураков, а большей частью сам бывает надут... Стареет, брюзжит, пишет иногда статьи, которые никто не печатает, не может вам простить ваши успехи... и ругает вас на чем свет стоит.

...Сношений между нами не было с тех пор. Но через годы, когда всего менее ждешь, - получается письмо... то с предложением примириться, по просьбе каких-то поляков, то с какой-нибудь бранью. С нашей - ни слова ответа.

Я вздумал, как ни скучно, записать наши похождения и для этого развернул уцелевшие письма его. В то время как я взялся за перо и написал первые строки, мне подали письмо руки Головина. Вот оно, как достойный эпилог:

Александр Иванович!

Напоминаю .я Вам о себе редко, но разнесся слух, что вы "умываете себе руки" и сходите с колокольни.

По-моему, не берись за гуж, а взявшись за гуж, не говори, что дюж.

Ваши средства вам позволяют издавать "Колокол" и при потере. Если можно, поместите письмо, при сем приложенное.

Головин. (396)

Г-ну Каткову, редактору "Московских ведомостей" Милостивый государь!

Извините меня, если я не знаю вас ни по имени, ни по отчеству, знаю вас только за вашу слепую ненависть к полякам, в которых вы не признаете ни людей, ни славян, знаю также за ваше незнание европейских вопросов.

Мне говорят, что в вашем журнале была фраза:

"Дерптское перо сожалеет об России и утопает в ничтожестве" или нечто подобное. Я жалею Россию, жалею опричничество и неурядицу ее, жалею дворянство, которое принуждено делать фальшивые ассигнации и фальшивые билеты лотерейные, так что в настоящую минуту представлено три билета, выигравших сто тысяч рублей, и никто не может отличить, который настоящий, жалею упивающихся крестьян, ворующих чиновников и священников, врущих вздор; но я знаю, что на Руси не красно жить.

Угодно было его величеству не велеть мне прописать в паспорт глупый чин, добытый мною в университете, и я записал в его формулярный список титул благонамеренного, который ему и остается, так что написанное пером не вырубается и топором.

Украли у меня отечество за политическую экономию; я вспомнил, что я человек прежде нежели русский и служу человечеству - поприще гораздо большее, нежели служба государственная, которую мне возлагали в обязанность.

В моих глазах я не упал, а поднялся. Слышал я, что если б приехал, то заперли бы меня в дом умалишенных; но надо было бы выпустить много крови, чтоб ослабел мой мозг, - операция, известная под 53 градусом северной широты против людей, которым есть с чего сходить.

Имею честь быть ваш покорный слуга.

Ив. Головин. Париж, февр. 1166. (397)

1 Скажите просто: русский полковник желает видеть. - Господин никогда не принимает по утрам и.. - Завтра я уезжаю. - Ваше имя, сударь? - Да вы скажите, русский полковник (франц.).

2 В чем дело? - Это вы? - Да, это я (франц.).

1 Где мой экипаж? (от франц. On est mon cabriolet?)

2 Я, разумеется, не говорю о двух-трех эмигрантах. (Прим. А. И. Герцена.)

3 "Колокол", 1863 год. (Прим. А. И. Герцена.)

4 Милый В - ский попадал в удивительные просаки с английским языком. "Отсюда, - говорил он моему сыну, - судя по карте, недалек Кев?" - Я не слыхивал такого места. - "Помилуйте, там огромный ботанический сад и первая оранжерея в Европе". - Спросим у садовника. - Спросили, и он не знает. В ский развернул план. - "Да вот он возле самого Ришмон" - Это был Кью. (Прим. А. И. Герцена.)

5 "Былое и думы", часть I. (Прим. А. И. Герцена.)

6 страшно вымолвить (лат.).

7 судилище (от старонем Vehme).

8 непреклонностью (франц.).

9 Писано в 1864. (Прим. А. И Герцена.).

10 Оставляются до полного издания. (Прим. А. И. Герцена.).

11 заочной (лат.).

12 Историю Трувеллера изложить стоит. В 1861 явился к нам молодой моряк; лет за десять перед тем я знал его мать в Ницце и помнил его мальчиком. Как его воспитывали, можно судить по тому, что лет восьми или девяти он говорил, что после бога и отца с матерью он никого не любит больше Николая Павловича.

- За что же вы его так любите? - спрашивал я его шутя,

- Он мой законный государь...

Дух такой в воспитанье, может, развили после 1848, - прежде ничего подобного у нас не было, и дети воспитывались равно без православия и самодержавия.

Жизнь излечила молодого человека. Он приехал к нам очень грустный и озабоченный. У него умер отец - и умер под судом, обвиняемый в разных злоупотреблениях по делу московской железной дороги. Он был новгородский помещик и взял какие-то подряды. Сын был уверен в невинности отца и решился во что б ни стало восстановить доброе имя его. Все, что он пробовал а России, не удалось ему, и он явился к нам с портфелем бумаг, контрактов, сенатских записок, экстрактов. Разобрать их и составить из них записку для "Колокола" было дело не шуточное. По счастью, оказалось, что Трувеллер - товарищ по университету Кельсиева, ему-то и поручили мы ее составление.