Валентин Катаев - Трава забвенья

(А дома Лиличка с нетерпеньем ждет автографа! Представляете мое состояние? Без этого автографа мне хоть совсем не возвращаться. Сказала - не пустит. И не пустит. Положение безвыходное.) А он все свое: мировая музыка, судьбы мира, судьбы России... "Вы согласны? - спрашивает. - Не так ли? А если не согласны, то давайте спорить. В споре рождается истина. Хоть мы идем и разными путями, но я глубокий поклонник вашего таланта. Даже если хотите ученик. Ваш и Хлебникова. Хлебников гений. Вы до известной степени тоже". Ну, тут он для красного словца немножко загнул, потому что, как впоследствии выяснилось, один из вариантов его стихотворения "День приходил, как всегда: в сумасшествии тихом" содержит такие строчки:

"Хлебников и Маяковский набавили цену на книги, так что приказчик у Вольфа не мог их продать без улыбки".

- Вот как уел! Эта строфа, - заметил Маяковский, - тогда почему-то в печать не попала. А жаль! Все-таки реклама. Хотя и была воткнута ироническая шпилька в футуристические зады. Но не в этом дело. Дело в том, что время неумолимо шло, а собственноручной подписи Блока все нет и нет! Терпел час, терпел два, наконец не выдержал. Озверел. Лопнул. Прерываю Блока на самом интересном месте: "Извините, Александр Александрович. Договорим как-нибудь после. А сейчас не подарите ли экземплярчик ваших стихов с собственноручной надписью? Мечта моей жизни!"

Отрешенно улыбается. Но вижу - феерически польщен. Даже не скрывает. "У меня ни одного экземпляра. Все разобрали. Но для вас..." - "Только подождите, не пишите: Маяковскому. Пишите: Лиле Юрьевне Брик". - "Вот как? спросил с неприятным удивлением. - Впрочем, говорит, извольте. Мне безразлично..." И с выражением высокомерия расчеркнулся на книжке. А мне того только и надо. "Виноват". - "Куда же вы?" - "Тороплюсь. До свиданья". И кубарем вниз по лестнице. По улице. Одна нога здесь, другая на Невском. Так что брюки трещали в ходу. Вверх по лестнице. В дверях - Лиличка. "Ну что?" "Достал!" Рассиялась. Впустила.

Смеркалось.

Я хотел включить свет, но Маяковский остановил меня величественным мановением руки:

- Не надо. Будем экономить электроэнергию.

Я сбегал на Сретенку в "Гастроном" купить что-нибудь поесть, но полки были пустые, в витрине виднелись деревянные муляжи окороков и красных головок голландского сыра, а в отделе закусок были выставлены штабеля пачек злакового кофе и возвышались горы чего-то тошнотворно-перламутрового под угнетающей надписью "бычьи семенники".

Но шампанское еще имелось, хотя и в ограниченном количестве.

Я принес бутылку полусухого "абрау-дюрсо" и поставил на зеленом сукне письменного стола.

- К сожалению, больше ничего не достал.

Он усмехнулся половиной лица, и характерная для его улыбки толстая складка оползла вокруг его рта, сделав выражение его лица с косыми скулами еще более саркастическим.

- Фазанов не достали? - деловито спросил он.

- Фазанов не достал.

- Я вам никогда не рассказывал?

- Про что?

- Про фазанов.

- Нет.

- Много потеряли. Из эпохи моей голодной юности. Мою автобиографию, надеюсь, читали? Называется "Я сам". Там есть глава под заглавием "Куоккала". Начинается эпически: "Семизнакомая система (семипольная). Установил семь обедающих знакомств. В воскресенье "ем" Чуковского, понедельник - Евреинова и т.д.". Так вот о Евреинове. Вы знаете, что такое Евреинов? Нет, вы не знаете, что такое Евреинов. Известнейший в свое время режиссер, сноб, теоретик, эстет, создатель знаменитого "театра для себя". Барин, дворянин, любил покровительствовать молодым гениям. Пытался их даже подкармливать. Я был в то время молодой гений. Прихожу однажды к Евреинову подкармливаться. Голодный, как черт. Вола б съел.

- А, Маяковский! Рад вас видеть. Вытирайте ноги и входите. Вы, наверное, не против хорошего ужина, по лицу вижу. Гении всегда голодают. Но сейчас мы это все устроим. Фазанов любите?

(Господи, думаю, каких там еще фазанов! Мне бы любительской колбасы с французской булкой фунта полтора да чаю с сахаром внакладку стаканов шесть. А то каких-то фазанов! Но ничего не поделаешь, театр для себя.)

Принимаю великосветский вид и небрежно роняю:

- Фазанов? Обожаю!

- Превосходно.

Великолепным жестом Евреинов нажимает кнопку электрического звонка, и появляется горняшечка в кружевной наколке.

- Поля, - говорит томно Евреинов, запахиваясь в шелковый халат, молодой гениальный поэт проголодался. Пойдите на кухню, узнайте там, остались ли от обеда фазаны, и велите подать молодому человеку.

- Слушаюсь.

- Садитесь, Маяковский. Сейчас вам подадут холодных фазанов. По-моему, это самый изысканный завтрак: холодные фазаны. Бисмарк всегда ел за завтраком холодных фазанов.

И он, подлец, так вкусно произнес на немецкий манер слово "фазаны", что у меня потекли слюни прямо-таки как вожжи.

- Однако, я вижу, вы большой гурман, - говорит Евреинов, и в это время входит горничная.

- Николай Николаевич, фазанов не осталось.

- Видите, Маяковский, к сожалению, фазанов не осталось, - огорченно произносит Евреинов, разводя руками. - Ничего не поделаешь. Придется вам сегодня остаться без ужина.

Представьте себе, Катаич, я чуть не заплакал от огорчения. А он ничего. Завел разговор о Гордоне Креге и Метерлинке. Это у него и называлось "театр для себя".

- Выпьем по этому случаю шампанского, - предложил я.

- Сколько раз я говорил вам, чтобы вы никогда не произносили этого глупого слова. Только выскочки и парвеню кричат на весь кабак: "Шампанского!" А всякий уважающий себя человек должен говорить "вино". А уж все окружающие должны сразу понять, что раз вы говорите: вино, то имеете в виду именно шампанское, а не что-нибудь другое. И в ресторане никогда не кричите: "Шампанского!" Заказывайте официанту вполголоса, но внушительно: "Будьте так добры, принесите мне вина". Он поймет. Уж будьте уверены. Принесет, что надо.

Чтобы не вызвать язвительной полуулыбки у Маяковского, который не переваривал "хлопанья пробок", хотя и вполне признавал волшебную звукопись "шипенье пенистых бокалов и пунша пламень голубой" и "вошел - я пробка в потолок", - я снял железную скобку, почти совсем бесшумно отвинтил пробку "абрау-дюрсо" и скромно налил в наши стаканы шипучее вино. Маяковский его только пригубил. Видно, не хотел пить. Он вообще пил немного, преимущественно легкое виноградное вино, в чем сказывалось его грузинское происхождение.

"Только нога ступила в Кавказ, я вспомнил, что я - грузин".

Водку совсем не признавал. С презрением говорил, что водку пьют лишь чеховские чиновники.

Мы долго молчали, думая каждый о своем. Не знаю, о чем думал Маяковский, но он все время как бы к чему-то прислушивался, ожидал чего-то. Я же думал о нем, которого с давних пор страстно любил как поэта, считая его равным Пушкину.