Валентин Катаев - Трава забвенья

Это была его программная вещь, и с особенной энергией он отбивал ее твердый революционный ритм, точно гвозди вколачивал в голые доски сцены.

"Левой! Левой! Левой!"

Потом он, не передохнув, прочитал от начала до конца свою громадную, совсем недавно написанную, но уже известную нам с Олешей анонимную поэму "150000000", потрясшую нас своим неистовством:

"Выдь не из звездного нежного ложа, боже железный, огненный боже, боже не Марсов, Нептунов и Вег, боже из мяса - бог-человек!"

Чугунно шагая по эстраде, он сделал такой жест, как будто вдруг выхватил из кармана на бедре пистолет и направил его в зрительный зал:

"Пули, погуще! По оробелым! В гущу бегущим грянь, парабеллум!"

Затем его голос загремел яростно, и он не произнес, а как-то проскрежетал:

"Самое это! С донышка душ! Жаром, жженьем, железом, светом, жарь, жги, режь, рушь!"

И когда он дошел до стиха:

"Мы тебя доконаем, мир-романтик!"

то нам с Олешей показалось, что он смотрит прямо на нас своими прекрасными грозными глазами, и мы даже немного подались в глубь ложи, прикрыв глаза, как от слишком яркого света.

"Вместо вер, - продолжал греметь Маяковский, - в душе электричество, пар. Вместо нищих - всех миров богатство прикарманьте!"

И тут впервые до нас полностью дошла безусловно самая страшная, беспощадная, кровавая строчка во всей мировой революционной поэзии, которая, когда мы читали ее глазами в книге, как-то ускользала от нас, а теперь неожиданно раскрылась во всей своей невероятной силе, обрушилась на нас, как взорванная стена:

"Стар - убивать. На пепельницы черепа!"

Это было так страшно, что даже потом, когда, переменив манеру чтения, Маяковский почти пропел в стилизованно русской частушечной манере строчки об Америке:

"Мир, из света частей собирая квинтет, одарил ее мощью магической. Город в ней стоит на одном винте, весь электро-динамо-механический", - мы уже не могли оценить их по достоинству. И лишь когда Маяковский, до последней степени усталый, вытирая шапкой блестящую от пота свою коротко остриженную голову, в последнем усилии напрягая свой рокочущий, уже сорванный голос, бросил в черный молчаливый зал концовку своей героической поэмы:

"...Цвети, земля, в молотьбе и в сеятьбе. Это тебе революций кровавая Илиада! Голодных годов Одиссея, тебе!"

мы очнулись - и то не сразу - и впервые поняли, что собой - по-настоящему представляет Маяковский, его подлинный масштаб.

По самой своей духовной сути он был поэт трагический и только на этом пути мог создавать действительно гениальные вещи.

Тема вечной неразделимой любви и смерти всегда находилась в центре его творчества, его человеческой личности. Каждая его поэма - хождение души по мукам, гибель и затем апофеоз воскресения для новой, неслыханно прекрасной и справедливой, вечно счастливой, идеальной общечеловеческой жизни.

В поэме "Владимир Ильич Ленин" - то же самое. Тема смерти переходит в апофеоз:

"Выше солнце!.. Стала величайшим коммунистом-организатором даже сама Ильичева смерть... Рабы, разгибайте спины и колени! Армия пролетариев, встань, стройна! Да здравствует революция, радостная и скорая! Это единственная великая война из всех, какие знала история".

...Он жаждал Революции, радостной и скорой...

Одна из моих любимейших вещей Маяковского - "Хорошо!", где в трагическом зареве уличных октябрьских костров так неповторимо-прекрасно "тонула Россия Блока", тоже заканчивается апофеозом: "Жизнь прекрасна и удивительна".

Я уже не говорю о поэме "Про это" с потрясающим романсом о мальчике-самоубийце.

* * *

"Вата снег. Мальчишка шел по вате. Вата в золоте - чего уж пошловатей?! Но такая грусть, что стой и грустью ранься! Расплывайся в процыганенном романсе.

Мальчик шел, в закат глаза уставя. Был закат непревзойдимо желт. Даже снег желтел в Тверской заставе. Ничего не видя, мальчик шел. Шел, вдруг встал. В шелк рук сталь. С час закат смотрел, глаза уставя, за мальчишкой легшую кайму. Снег хрустя разламывал суставы. Для чего? Зачем? Кому? Был вором-ветром мальчишка обыскан. Попала ветру мальчишки записка. Стал ветер Петровскому парку звонить:

- Прощайте... Кончаю... Прошу не винить.

До чего ж на меня похож!"

Когда я впервые услышал эти строки-исповедь, прочитанные Маяковским с эстрады Политехнического музея перед стулом, на котором висел его пиджак и узкий галстук, мне сразу же представился другой Маяковский, автор поэмы "Люблю", нищий мальчишка, мечтающий о вечной, единственной, великой любви.

"Любить? Пожалуйста! Рубликов за сто. А я, бездомный, ручища в рваный в карман засунул и шлялся, глазастый".

Для Маяковского - да и для всех других поэтов - время шло по вертикали сверху вниз; так он и записывал свои строки. Для меня же время идет по горизонтали - туда или даже иногда обратно, - поэтому я записываю стихотворные строчки в одном направлении - по течению времени.

Однажды ночью мы шли с ним по горизонтали пустынной Мясницкой - он заходил ко мне в Мыльников, и я пошел проводить его до Лубянского проезда, ныне Серова, - я попросил его как-нибудь прочесть мне "Облако в штанах".

Он остановился, посмотрел на меня исподлобья и неожиданно рявкнул на всю улицу, разевая свою львиную пасть:

- Редчайшая бестактность!

Я струхнул.

- Почему же бестактность? Простите... Но мне давно уже... так хотелось... Почти все ваши вещи слышал в вашем исполнении... А "Облака" не слышал... не пришлось...

Он взъярился еще пуще.

- "Облако в штанах"! - заревел он. - А почему вы не просите меня прочесть "Хорошо!"? Почему?

В голосе его я уловил горечь.

- Что? Думаете, "Облако" лучше? А я считаю, что "Хорошо!" лучше. "Хорошо!" - лучшее мое произведение. И вообще, - снова поднял он свой разъяренный голос, - никогда не смейте просить поэта прочесть что-нибудь старое, вчерашнее. Нет хуже оскорбления. Потому что у настоящего мастера каждая новая вещь должна быть лучше прежних. А если она хуже, то, значит, поэт кончился. Или, во всяком случае, - кончается. И говорить ему об этом феерическая бестактность! Зарубите себе на носу. Фе-е-ри-чес-кая!..

Я понял, что, совсем не желая того, коснулся самого его больного места:

"Все меньше любится, все меньше дерзается, и лоб мой время с разбега крушит. Приходит страшнейшая из амортизации - амортизация сердца и души".

...Сумерки продолжались. Маяковский проницательно посмотрел на меня и улыбнулся половиной лица.

- Катаич, у меня сложилось такое впечатление, что у вас назначено свидание, вам надо сломя голову мчаться, чтобы не опоздать, а вы стесняетесь сказать мне это.

* * *

"Я был молод, когда познакомился с Маяковским, - пишет Олеша, - однако любое любовное свидание я мог забыть, не пойти на него, если знал, что час этот проведу с Маяковским".