Василий Катанян - Лоскутное одеяло

1 апреля. Сегодня, в День смеха умерла Рина Зеленая. Очень я ее любил и скорблю. Послезавтра отпевание в Хамовнической церкви.

12 апреля. Издание "Переписки сестер" в издательстве "Прогресс" отложено до 92-го года из-за разгильдяев, которые все время подводят - то отзывом (Ушаков), то вступлением (А. Вознесенский). Полтора года я прошу Андрея, он тянет, виляет, не подходит к телефону. Были бы живы Лиля и Эльза - он в один день, с поклоном, в зубах принес бы эссе на подносе. Уж как он кланялся им, как заискивал. Правда, и они делали для него все, что могли. А могли они многое. Он же не считает, что долг платежом красен. Наверно, и он пишет в дневнике (если ведет его): "Уж как мне осточертел этот Вася со своей перепиской!"

16 апреля. В Японию Инна слетала триумфально, ее принимали по-королевски, была церемония в ее честь и банкет на 280 человек со знаменитостями, кинозвездами и послами. Вернулась она богатая, привезла модерн-телефон и по моей просьбе два пакета сухого картофельного пюре. На большее не хватило фантазии. Вот такой триумф.

Меня наняли французы снимать выставку Бюффе, и я ездил на два дня на вернисаж в Эрмитаже, "шился" с Бюффе и Гарнье, но уже терпеть не могу снимать - даже для французов. Кроме всего прочего, Бюффе подарил мне автолитографию с нежной надписью. Картины его мне очень нравятся.

Дома ничего утешительного, мама очень плоха, не встает, сознание угасает... Инна ее без меня поднимала, и ее скрючил такой радикулит, что она сегодня читала лекцию согнувшись.

25 АПРЕЛЯ 1991. УМЕРЛА МАМА на рассвете, во сне. Она угасла: сначала стала медленнее ходить, потом с палочкой, потом держась за нас, потом не могла подниматься одна, выходила из комнаты только в туалет и к столу, потом уже не выходила, затем слегла, через несколько дней перестала есть, затем даже пить, впала в забытье. Говорила она даже в забытьи лишь два слова - Вася и Инна, затем только Вася и последние два дня только шевелила губами и мы понимали, что она произносит мое имя... Утешение (если оно есть) в том, что она не страдала и не ощущала ухода. "Легкой жизни просим мы у Бога, легкой смерти надо бы просить"*.

Похоронили без хлопот, хотя нынче это почти неразрешимая проблема - нет досок и нет, следовательно, гробов!!! Потом поехали к нам, человек тридцать.

Было ей восемьдесят семь лет, и мы благодарим Бога за данное ей долголетие. Врагов в жизни у нее не было, но несколько человек наносили ей обиды, некоторые очень сильные. Через несколько лет боль утихала, и она судила и говорила об этих людях без горечи или злости. Все, с кем она сталкивалась в своей долгой жизни, все ее любили и говорили о ней хорошо.

15 мая. Разбираю мамин архив. Он у нее в порядке. Она написала воспоминания о М-м, которые в большей части были опубликованы во "Встречах с прошлым".

P.S. 1998. Потом "Азорские острова"* будут опубликованы целиком и переведены на итальянский и частично на французский.

В архиве хранилась пожелтевшая фотография 1943 года - привал комедиантов. Артисты фронтовой концертной бригады - и среди них моя мама - ночуют на сеновале. Позади два концерта на грузовике с откинутыми бортами, переезд, ужин в землянке... А рядом с фотографией лежит документ - разрешение цензуры. У руководителя бригады среди пропусков, удостоверений и справок оно - самое важное. Цензура была не только на печать, но и на пение. Даже на такое безобидное, как цыганский романс. В 30-40-е годы мама работала на эстраде, исполняла эти самые романсы. Так вот, прежде чем выйти на сцену и спеть нечто трогательно-печальное или зажигательно-веселое, она должна была получить "Разрешение к исполнению". А чтобы ей не вздумалось в конце романса спеть что-нибудь крамольное "из головы", так сказать, приплюсовать еще куплет, то штамп ставили впритык после последней строчки романса. Смотришь сейчас дикий этот документ, еще одно свидетельство страха и глупости, - только диву даешься... В самом деле, читаю эти самые что ни на есть мирные, вечные слова: "Я не люблю вас, я люблю другого...", "Чем покорил ты меня?", "Он уехал!", "Снился мне сад"... А подо всем этим штампы, подписи, будто ордер на арест, и печати круглые и квадратные:

"Главное управление по контролю за репертуаром и зрелищами при Всесоюзной комиссии по делам искусств разрешает к исполнению произведения репертуара артистки Г. Катанян в пределах СССР сроком по 30 апр. 40 г. Твердый текст в количестве стр... пронумерован, прошнурован и зарегистрирован в Главном управлении за № 730 25 окт. 1939 г. Начальник главного управления по контролю за репертуаром и зрелищами".

Подпись и гербовая печать!

Без такого "Разрешения" исполнитель не имел права выйти на сцену. И куда бы ни приезжали артисты, его было нужно регистрировать - и в прифронтовом Белгороде, и в освобожденном Севастополе. А где же это делать среди руин? Не надо забывать, что всегда существовал политотдел, где зорко следили, чтоб (не дай Бог!) не спели чего-нибудь вместо "Увядших хризантем"... Кстати, трудно поверить - но "Очи черные" были запрещены, их начали исполнять только после оттепели.

Итак, листаю прошнурованные листы, читаю тексты романсов, а под ними грозное: "ПРОВЕРЕНО ГУРК". Как недалеко от этого ГУРК пресловутое Постановление ЦК ВКП(б) о Прокофьеве и Шостаковиче!

В своей автобиографии "Круговорот" Милош Форман рассказывает, как он работал телекомментатором в Праге в начале пятидесятых: "Техника была примитивной, и все передачи шли "живыми". Слова и картинки шли прямо в эфир, и коммунистическое правительство так боялось их спонтанности, что все тексты заранее должны были проверяться цензорами. Они называли себя Управлением по делам прессы и требовали заполнения определенных форм в двух экземплярах. Копия оставалась у них, и во время передачи кто-то пристально следил за тем, чтобы вы не отклонялись от одобренного текста.

Мой шеф посоветовал мне сделать развлекательную программу, и я решил провести передачу с участием группы жонглеров. Я попросил написать их заранее все, что они будут говорить во время выступления.

- Но мы просто жонглируем и ни слова не произносим.

- Они ничего не говорят, - сообщил я шефу.

- Меня это не касается. Мы должны что-то послать наверх.

Я вернулся к жонглерам с формами УПДП и сказал, что они должны что-нибудь написать. Они вернули мне бумагу, улыбаясь до ушей. Вот что там было написано:

"Эй! Ой! Уй! Ух! Ух! Гоп, гоп, гоп!"

Спустя несколько дней оригинал пришел из цензуры со всеми нужными штампами".

Так вот, приезжает фронтовая бригада в часть. Бойцы приводят себя в порядок, радуясь предстоящему концерту. Артисты где-то за перегородкой в тесноте переодеваются, а руководитель бригады спешит к политруку с бумагой. Тот, вздев очки, читает:

Не пережить своей любви, нет...