Роман Казак-Барский - О любви

Не пользовался я своими возможностями, Учитель, но мое великое желание приголубить эту женщину вызвало у неё ответное чувство. Со мною была не блудница, но любящая женщина. Господи, тело её, как еллинский сосуд, благоухало миррой, и она в любви была умела и прекрасна, как язычница, воистину, еллинская Афродита.

Наутро стала она собираться. Вижу - не хочется ей уходить. Не безразличен уж я ей. Да и в ласке её ощутил я это. Не бывает так у блудницы, но у любящей только. - "Куда ты собралась, Анюта?" - спрашиваю. "Куда же. Домой. Отдыхать. Я ведь только два дня в неделю тружусь на ниве секса", - и грустно так улыбается. - "Вот что, - говорю, - я тебя беру к себе на работу. Пойдешь?". - "Только-то? - улыбается. - Это в качестве кого?" - "Секретарём-референтом будешь... И потом, - говорю, - ты мне люба. Говорил я тебе..." - "Мало ли что мне говорят мужики в постели. Ты говорил то же, что и иные... Но не так... И ласки твои были не такие... От души шли... От любви... Может, и вправду ты от Бога... Кто тебя знает... Впервые вот так не могу уйти от мужика... Прости, если что...". - "Ты не ответила, пойдешь ко мне в секретари?" - спрашиваю. - "Я бы с тобой на край света пошла, коли не шутишь. Только ведь шлюха я, блядь... От слова блудница...". - "Што ж, - говорю, - што было, то было. Быльём порастет. Своей любовью ты покаялась. Любовь покрывает все грехи, как говаривал мудрый Соломон. А потому и прощение за былые грехи заслужила. Ведь и Господа нашего, Иисуса Христа, любила блудница, и Он её любил. Не ты первая, не я последний. Так што, согласна?" - Кивнула головой: "Да!". - "Сколь тебе нужно времени, штобы рассчитаться со всеми делами?", - спрашиваю. - "День". - Подал ей пачку баксов. - "Вот. На расходы. Жду тебя через три часа. Если будут какие трения с кем - только подумай. Я мигом буду рядом". Обняла она меня так нежно, поцеловала и говорит: "Ты правда будешь рядом?" - "Правда", отвечаю.

С парнями, што опекали её на блудной работе, объявились осложнения. Пришлось, Господи, мне вмешаться.

Оне взяли с Анюты откуп и ещё потребовали, штоб она им устроила "отходную"... В общем, штоб всем троим дала... Ну, Анюта - ни в какую... Тут оне ей стали грозить. "Порежем, - говорят, - тебе сиськи и морду"... Тут она и подумала...

Вся эта разборка случилась на углу Невского и Лиговки... Вот я и выхожу как раз из аптеки на углу и к ним. Говорю: "Раз получили откуп, отвалите и не нагличайте". Оне же нагрубили мне, козлом старым обозвали и обещали поначалу меня употребить по содомски, попортить тело и, извини, яйца оторвать. Поглядел я на них - здоровые мужики, лет по двадцатипяти, холки распухли, мышцами играют, и баба ещё с ними повизгивает от предвкушения драки... Н-ну, стали оне на глазах пухнуть. То есть мышцы стали расти, будто их изнутри надувают. Одёжка трещит по швам и опадает, как старая кожа у гада. Сами замерли от удивления. Руки крыльями растопырились, ноги едва держат эту громаду мышц, двинуться не могут. Как опали последние одежки - открылись их, извини, органы. Как у египетского быка Аписа, прости, Господи. А у девки, што хихикала, сиськи порвали маечку и стали, как коровье вымя... И сосцы четырьмя бананами растопырились в стороны. Толпа вмиг набежала, забыла про свои хлопоты, а оне с места двинуться не могут. Баба только дурно голосит, как на похоронах... Тут в середку ввалился мужичонка, чернявенький такой, с усиками. Оглядел их, потрогал за органы, хлопнул ручками и говорит: "Эй, ребятки, я беру вас всех на работу. И бабу. Моя жратва, питьё и все такое прочее. Плюс 10 % от сборов! Завтра сыму Октябрьский дворец, будете показываться трудящимся. Очередь через весь Невский до Зимнего будет! Телевидение во главе с Невзоровым, реклама МММ, книга Гиннесса, зарубежные гастроли даже в Австралию и ЮАР! Согласны? Это ж надо, такие пипки! А яйцы?! Как у страуса! Да не реви, дура! К тебе ж охотников будет - море. "Плейбой" же удавится от зависти!".

Опять затор случился. Уж на двух проспектах - Невском и Лиговском. Опять приехал ОМОН, скорая с пожарной, а народ с тележками всё подваливает с Московского вокзала. Шум, гам, задние спрашивают: "Чей митинг? Не коммунистов ли?". - "Не, - отвечают, - мужиков раздели, то ли сами разделись средь бела дня. И баба с ими. То ли правда, то ли нет, отсюда не видать, но, сказывают, што мужеское начало у их, как у жеребца. А у бабы титьки, как у коровы. Может, фокусники... Совсем срам потеряли... Скоро перед окнами Собчака будут устраивать свои блядские демонстрации".

Тут Анюта ко мне наклоняется и шепчет на ухо: "Сёмушка, отпусти ты их, Христа ради. Хрен с ними... Куда ж с такой пипкой... Разве што кобыла выдержит". - "Отпустить?" - спрашиваю". - "Ага! - отвечает, - и пошли скорей отсюда". - "Хорошо", - говорю. Подошел к ним и спрашиваю - "Ну так што, как по части старого козла? И в какую щель всунешь ты свой орган? А? Верну всё на место, только пойдёте в храм, покаетесь и Господу помолитесь, ибо сделаю я Его именем. Не пойдете - снова будете такими". Кивают в знак согласия, ибо сказать ничего не могут - в шоке. А усатенький: "Ты што мне мильярдное дело срываешь, папашка? Зарэжу!". Я посмотрел на него и крестом осенил. Он как-то вдруг скукожился, сник и задом, задом - растворился в толпе. Не иначе - его посол.

Дотронулся я до них, и стали оне худеть. Пришли в норму. Только голыми остались. А у девки по четыре соска осталось на каждой сиське. Милицейские их похватали - и в машину. За нарушение общественного порядка. Потом отпустили. Пошли оне в храм и свечки перед Твоим образом поставили. А девка эта нынче бо-ольшие деньги зарабатывает. Ейная аномалия привлекает.

Пока этих альфонсов совали в машину, удалились мы с Анютой, можно сказать, с места происшествия.

- Пошли, - говорит Анюта, - ко мне. Я тут недалеко живу. На Рубинштейна". - Пойдем, - отвечаю, - погляжу, как ты живёшь". - "А как, скудно. - говорит. - Не твой номер в "Европейской". Две комнаты у меня в коммуналке. От покойных родителей остались. Блокадники они были. Детьми их летом 42-го вывезли через Ладогу. Когда в 44-м вернулся отец, только бабушка была жива, его мать. А у матери - никого. Она только в 53-м, как 18 ей исполнилось, вернулась. Так в общаге и кантовалась лимитой, пока отца не встретила. Комнату-то по смерти её родителей заселили после войны. И ни фига ей не давали - ни жилья, ни прописки. Помер сначала батя, а в 91-м мама. Кто был в блокаду детьми и пережил её, долго не живут. У меня ещё соседка старушка. Тоже из блокадниц. Ей в 41-м было 14 лет. Потому работать пошла на Кировский. Танки они ремонтировали. Так и выжила на рабочей карточке. Как показывают по телеку блокадную кинохронику - плюется. Всё не так было. Куда как страшней. И ещё семья в соседях у нас. Музыканты. Нынче оне в загранке. Работают в Финляндии в музыкальной школе. Комнаты ихние как бы забронированы. Опечатаны. Щас, кто может, - рвут за бугор. Знала б я язык, тоже подалась бы куда-нибудь. Всё ж медсестра я. А там хорошо платят медсестрам. Так что блядством занялась я не от хорошей жизни. Вот гляжу на бабульку - отработала она более сорока лет, а нынче не может прокормиться на свою пенсию. Подкармливаю её помаленьку. Куплю чего-нибудь вкусненького - угощу её. Она же всё плачет, власти да бандитов этих, которые из комсомольских секретарей скакнули в юные бизнесмены, костерит почем зря. Кем, ты думаешь, были эти мои сутенёры раньше? Члены бюро райкома комсомола. Один отвечал за спортивную работу, другой за культуру. А третий и вовсе был вторым секретарём.