Роман Казак-Барский - О любви

Я б могла уж купить себе однокомнатную квартиру где-нибудь на Охте или в Новой Деревне. Не хочу уезжать отсюда. Питер - здесь. Да и бабульку жалко. Помрёт с голоду без меня. Некому ведь ей и стакан воды подать. А там - одно слово деревня... Только что дома большие. Все на одно лицо".

Пришли к Анюте на квартиру. Дом старый, грязный. Во дворе на лестнице гнилью и котами воняет. Поднялись в третий этаж. Открыла она дверь, зашли. Хорошие, прибранные комнаты. Видно следит за ними хозяйка. "Счас я тебя покормлю, - говорит. - Вот купила тут кое-что. Да в холодильнике есть запасец". - Достает из сумки мясо, овощи - раскладывает на столе. - "Ну-ка, што за мясо ты принесла?" - спрашиваю. - "Свиные отбивные, лучшие взяла на рынке". - отвечает. - "Да што ж ты, милая, нельзя же есть это грязное животное, не жвачное оно!" - говорю. Расстроилась она. - "Извини, говорит, - я ведь не знала. Мы-то едим. Сладкое мясо". - "Потому и сладкое, што питается всякой гадостью. Создатель запретил есть живность, которая непарнокопытная, не жвачная и всяких хищников, грызунов, гадов". - "Отчего же?" - спрашивает. - "Ну как же, свинья ест даже падаль, хоть и парнокопытная, но не жвачная. А через падаль передаётся всякая зараза. Ты ж медицину учила? Так?". - "Так", - говорит. - "Опять же, представь, штоб наши древние предки поели непарнокопытный свой скот - ослов, лошадей и верблюдов, - остались бы без тягловой силы. Также запрещено есть убоину с неспущенной кровью. Потому как кровь есть жизнь. И через неё все передаётся. И хищников потому же нельзя употреблять в пищу, што режут и питаются преимущественно больными животными, ибо здоровых им не догнать. Санитары оне. Вот через них и может зараза передаться. Также грызуны. Ведь почему мои предки не вымерли от чумы - не прикасались к грызунам. Оне же переносчики всех этих страшных болезней. Так што самое здоровое мясо есть говядина и баранина. Да и то, если убита не позже вчерашнего дня и кровь из неё спущена. То же и с птицей - есть можно ту, што зёрнышки клюёт, но не хищную, не ворон, упаси Бог. И с рыбой тож. Вот как отловим с братом сома, так его обратно в воду. Нельзя его есть. Без чешуи. Падаль ест, как свинья. В Писании всё это сказано. Весь санитарный кодекс. Не читала?" - "Нет", отвечает. А у самой глаза широкие и удивлённые, рот приоткрыла и оттуда глядят жемчужинки. Обнял я её, приголубил, зарылся лицом в её чудные густые палевые волосы и ощутил на своей груди налитые холмы её персей. Господи, я совсем ошалел и вместо проповеди Писания утонул в её прелестях, и мы долго ласкали друг друга, разбросав по комнате одёжки.

- Знаю, Симон, знаю. Я даже немного тебе завидую. Так что же было дальше?

- Господи, как только мы насытились друг другом, я и говорю: - "Вот тебе, Анюта, Писание. Прочтёшь в моисеевом пятикнижии для начала книгу Исход. Там все законы и правила изложены, кои Создатель через Моисея, своего пророка, передал народу своему.

По поводу же свинины не тужи. Нынче санинспекция проверяет мясо. Так што можно есть. Да и христиане отменили позже правила о кошерной пище, так как жили уж в Европе, где климат помягче и воды побольше. Готовь отбивные, зови свою бабульку к ужину, будем знакомиться.

Вечеря получилась наславу. Анюта приготовила сочные отбивные с зелёным болгарским горошком и жареной польской картошечкой. Запивали мы мясо красной болгарской Гымзой.

- Это что, вино?

- Вино, Учитель. На Фалернское похоже, но лучше.

- Понятно. Дальше.

- Соседка Анютина, старушка, была очень довольна ужином. - "Последний раз такие отбивные ела, - говорит, - ещё при советской власти. При Брежневе. На своём пятидесятилетнем юбилее. А теперь што ж? Ограбили, последыши, пенсией не прокормишься. Все воры и бандиты.

Очень уж она, Господи, выработанная. В наше время даже рабы никогда так не вырабатывались. Што-то не так в этом государстве, Господи. Где ж это видно, штоб держава так обращалась со своими гражданами? А всё последствия идеи Соньки Палеолог! И эти, прости, Господи, дерьмократы вернули ведь себе в герб сонькиного орла! Мутант двуголовый...

- Кто, Симон?

- Мутант.

- Это что?

- Уродец. Помнишь, я Тебе докладывал, што под Житомиром народился телёночек о двух головах после катастрофы на атомной станции в Чернобыле?

- Как же, помню, Симон. Этот академик, што визировал безопасность, повесился тогда. За што и был наказан.

- Поторопился Ты, Господи. Не он ведь главный-то виновник.

- Правильно, Симон. Народ виновник, што позволяет с собою так обращаться своим вождям. Но и он не без вины. Пока народ не осознает, не покается, будет и далее страдать.

- Долго ли, Учитель?

- Два поколения. Минимум. Ты же знаешь, Симон. Умереть должны рабы. Как сказал Создатель Моисею? - "В землю обетованную никто из тех, кто вышел из Египта, не войдёт. Кроме Иисуса Навина". Так и здесь. Не ты ли докладывал Мне в прошлый раз, што все кто был при власти, при власти же и остались?

- Я, Учитель.

- То-то... Продолжай, Симон.

- Да-а... Так вот поужинали, старушка-то глядит на меня, глазки у ней блестят. Вроде как оценивает. Потом спрашивает: "Ионыч, а где ж ты живёшь? Есть ли у тебя жена и детки? - "Ну, я и отвечаю. што живу, где понравится, а жены и деток не имею. Мол, на работе у Господа и при моей должности не положено мне иметь семейство, окромя братьев, Божьих Апостолов. Улыбается старушка. Вроде как принимает мою шутку, потому как с детства ей внушили, што Бога нет, а его служители, то есть попы, само собой, шарлатаны и обманщики трудового народа. Ведь даже некрещёная она, Господи" - "Раз так, Ионыч, оставайся с нами жить. Погляди, какая Нюша видная женщина. Чем тебе плоха? Вот сколько было у ей хахалей - никого не приветила, а тебя выделила. Мужик ты што надо. В соку. Не пьёшь, обходительный. Самостоятельный. А што? Запишешься с ей, пропишем тебя. А то, неровен час, продадут наш дом бизнесменам Собчак с депутатами, и поминай как звали. Выгонят на улицу нас. Вить не плачу я за квартиру уж боле года. Пенсии-то не хватает. А так, глядишь, мужик в доме, заступится. Хоть Нюше-то пусть повезёт. Моя-то жизнь уже кончилась.

Вишь, в 41-м, как война началась, батю забрали на фронт. Сразу же под Ораниенбаумом и поранило его. Помер в госпитале от ран. Мать устроила меня к себе на Кировский. Сама-то дожила до весны 42-го. Шла на работу в ночную смену, да попала на Московском под машину. Организм был у неё истощенный, вот и померла, не выжила. А был обыкновенный перелом. А я выжила. Только долго была одна. Моих-то женихов отстреляли на войне... За Родину... За Сталина... Потом долго я ещё не была женщиной. Видно слабый организм был, голод, работали по шестнадцать часов, на тяжёлой работе, где и не всяк мужик выдюжит. А мы все были зелёные девчушки да мальчишки. У них от голода да истощения и пипки-то болтались промеж ног, как пожеванные. Все потом после войны спились да рано поумирали - не верили, што смогут стать мужиками... Замуж вышла поздно. За скобаря псковского... Тоже маненько был порченый войной. Пил почём зря. Бил меня... Однако дочку родила. Было мне уж под сорок. Не от него. Морячок один попался... Как раз из плавания пришел... Хороший такой, молоденький, голубоглазенький. Дочка на ево похожа получилась. Мой-то догадался, што не его дитя... Бил меня ещё пуще и пил... Я уж ево прощала. Хотела себе немножко счастья в этой жизни. Пять лет дочке было, как мой мужик помер. Перепили они с приятелями. Забрали их в вытрезвитель, кинули в машину, вот он в ей в собственной, блевотине и захлебнулся... Жуткая смерть. Жалко его было. Тоже ведь не от хорошей жизни пил. Женился-то на мне, нелюбимой, штоб только сбежать из своего псковского колхоза в город... Там ведь после войны ещё хуже было... У нас-то в Питере хоть жрать было что. А там - грязь, хлеб да квас. Всегда пьяный председатель да дюжина замученных полупьяных солдаток.