Лидия Чарская - Особенная

— Да, да, да!

Безумный восторг, охватил снова Лику по прочтении этого письма. Чем-то теплым, ласковым, чудным и бодрым повеяло на нее от этих ласковых строчек…

— Да, да, да! именно, так и надо поступить, как пишет незабвенная тетя Зина. И как вовремя подоспело оно, это милое, родное письмо!

Как раз вовремя подоспело, когда Лику уже начал закруживать этот водоворот светской сутолоки, в котором утонули уже ее сестра и Толя, и все ее здешние знакомые, и который, действительно, способен заманить, втянуть в свою с виду соблазнительную и увлекательную пучину.

Нет, тысячу раз нет, он не осилит ее, не затянет ее, Лику!

И перед молодой девушкой мысленно встала та дивная весенняя ароматичная итальянская весна, о которой писала в своем письме тетя Зина, когда Лика впервые почувствовала, ощутила в себе эту жгучую потребность служить людям. Да, тогда была весна, теплая, ласковая, голубая… Пахло апельсинами и миндальными цветами… Море курилось серебряной дымкой, а в зеленой траве синели фиалки. И на террасе виллы она, Лика, поет свое «Addio Napoli»… И весна поет вместе с нею, и море, и фиалки. И самый воздух поет, ароматичный и чудо-прекрасный в этой благословенной южной стране.

Лика забылась в своем сладком дурмане! В голове встали грезы, а душа ее уже томилась и тосковала по звукам песен. Губы раскрылись, невольно, глаза заблестели и вдруг, неожиданно, розовая комнатка огласилась первыми звуками прекрасной, как мечта, неаполитанской песни.

Лика распахнула окно. Студеная волна ночного воздуха ворвалась в комнату. С вокзала долетали умирающие звуки музыки, с неба глядела луна, таинственная и точно робкая, под легкой дымкой облаков. «Addio Napoli», — пела Лика и, глядя на эту северную студеную ночь, на испещренное золотистыми бликами небо, на таинственный палевый месяц и молчаливо замерший в своей жуткой непроницаемости сад, она думала о другом небе, ясном и прозрачном, о других ночах, благовонных и горячих ночах юга…

В саду под самыми окнами Лики блеснул огонек сигары…

— Лика! — послышался чей-то не громкий голос.

Девушка разом отпрянула от окна. Песнь круто оборвалась, замолкла, неоконченная, на полуслове.

— Это — я, Лика, не бойтесь… — и Андрей Васильевич Карский выступил из тени в полосу лунного света.

— Ах, это вы, petit papa! А я не узнала вас! Думала чужой! — произнесла Лика дрогнувшим голосом.

— А вы хотели бы увидеть вместо меня волшебника той дивной страны, о которой вы так очаровательно сейчас пели? Но какой у вас голос, Лика! Я и не воображал и не подозревал даже, что вы поете, как настоящая певица.

— Я училась три года пению! — скромно отвечала ему Лика.

— Но вы поете бесподобно, как никто. Я ничего подобного не слышал вне сцены театра. Однако послушайте, Лика, вам сейчас еще не хочется спать, — спросил отчим и не дожидаясь ее ответа, прибавил: — накиньте что-нибудь на плечи потеплее и сойдите в сад. Мы потолкуем с вами.

— С удовольствтем, — вскричала Лика, обрадованная как ребенок возможностью найти собеседника, и через минуту вышла к отчиму, закутанная в белый оренбургский платок.

Он взглянул на нее и улыбнулся.

— О чем вы, papa? — изумилась она.

— Знаете ли, Лика, на кого вы похожи так? На какую-нибудь белую виллису скандинавской древней саги или фею волшебной страны. Но, впрочем, оставим фантазии! Я нахожу, что вы сегодня совсем иная, нежели всегда.

— И вы тоже иной, papa, совсем иной, нежели прежде, — в тон ему отвечала падчерица.

— То есть? — изумленно приподнял свои строгие брови отчим.

— Вы не рассердитесь, если я буду откровенна с вами? Не обидитесь на меня? — и Лика, нежно прижавшись к нему, продернула ему под руку свою тонкую ручку.

— Можно ли сердиться на вас, Лика. Вы сама — доброта.

— Ну, так слушайте же, что я буду говорить вам. Вы сегодня совсем, совсем иной, чем эти две недели, что я вас знаю. Вы всегда такой деловой, такой озабоченный, и строгий, как в министерстве. Вид у вас такой замкнутый, такой серьезной, какой-то непроницаемый, сказала бы я… И, когда вы с гостями даже или на музыке, от вас холодком веет, деловым холодком.

— Что поделаешь! Я — «человек портфеля», как про меня весьма остроумно выразился один шутник. У меня своя система жизни.

— Ха, ха, ха! — звонко расхохоталась Лика и ее смех так и прорезал восстановившуюся было тишь мглистой осенней ночи. — У вас система, у Рен — метода, Господи, что за люди такие собрались! А по-моему — жить «по мерке» — ужас.

Тут смех ее разом прервался и сама она нервно вздрогнула, кутаясь в платок.

— А вы как понимаете жизнь, Лика?

— О, совсем, совсем иначе! Я бессистемная какая-то, papa, право, — и она рассмеялась, — я понимаю жизнь…

— В вечном празднике и в погоне за удовольствиями. Не так ли? — подсказал отчим.

— Бог с вами, papa! — и Лика с нескрываемым негодованием блеснула на спутника своими большими глазами, — я хотела бы жить исключительно для других, хотела бы стать нужной, необходимой людям, хотела бы сделать многих счастливыми кругом… и потом трудиться, учиться, самосовершенствоваться… Я хотела бы отдать свое лучшее «я» тем, кто нуждается в этом.

— Вы, значит, хотите заняться делами милосердия… да? — ласково обратился к ней с вопросом отчим…

— Да, да, это — главное, — горячо сорвалось у нее. — Вы знаете, papa: стыдно бездействовать и купаться в довольстве, когда… Ах, Господи… нужды бедноты, лишений кругом сколько, ужас! Заграницей бедность не так сильно бьет в глаза. Они все там изворотливы, как кошки, и умеют устроиться. А у нас эти жалкие лачуги в дебрях России, этот хлеб с мякиной и песком… и полное невежество в глуши, незнакомство с букварем, с грамотой. — Конечно, я не видела всего этого, а по книгам и по словам тети Зины знаю много, очень много.

— А, а, вот она, ваша капризница тетушка, всегда недовольная ничем! — пошутил Андрей Васильевич.

— Тетя Зина не то, что о ней думают, — строго остановила его Лика. — Вы ее не поняли. У нее одна жажда, стремление увидеть все у нас в России, так же благоустроенно и хорошо, как и заграницей.

— И потому-то она и заперлась в Италии и не показывается сюда, — снова своим обычным ледяным тоном проронил Карский.

— Papa! — совсем уже серьезно произнесла Лика, — вы и не подозреваете сколько она делает тайного добра людям. Она отрывает от себя больную часть своей души, больную от людских нужд и горя, но переменить жизнь ей не под силу. Она уже старушка, моя тетя Зина! — пылко вырвалось из груди Лики. — Ведь под конец жизни очень трудно менять свои привычки на старости лет. — Я же, хочу дела, большого, огромного, чтобы всю меня захватило оно, всю без изъятия. Я не могу довольствоваться долей светской барышни, я не могу всю себя передать спорту, как Рен и всегда веселиться, как Толя, я хочу иного, поймите? Мне с мамой не приходилось говорить об этом. Да и потом, у мамы свои взгляды. Она предложила мне заниматься кроме моего пения английским языком и рисованием по фарфору или выжиганием, чтобы убить время. Но я не хочу его убивать. Оно мне нужно, как святыня, нужно. У меня голос, хороший голос; синьор Виталио сумел эксплоатировать свой голос на пользу других, я хочу так же идти по его стопам, я выступала в Милане и помогла несчастным своим концертом. И тут я могу так же… тем же способом, если…