Борис Казанов - Полынья

- Вкусно?

- Ага, ничего.

- Напиши дочке, как ее отец готовит, - попросил Дюдькин. - Она красивая. Ты ей напиши, пожалуйста, что телятина хорошая.

- Красивая, говоришь? А куда ей писать?

Ильин, голый по пояс, вытерев о полотенце пальцы, стал натягивать на себя майку с оскаленной мордой тигра. Он имел на судах прозвище Отелло, так как был ревнив. Немного искажала его южную красоту мордовская скуластость щек, а его сухое смуглое тело, бывшего десантного водолаза, с буграми перекатывающихся под кожей мышц слегка безобразил треугольник густых волос на груди. Этот лохматый треугольник как раз вызывал особое восхищение Дюдькина. Впрочем, Юркой как удальцом восхищались многие. Но повар к тому же его и любил.

- Ого-гох! - проговорил он, дотрагиваясь до мышц.

- Ерунда... - Ильин, красуясь, лениво отвел руку повара. - Так куда же ей писать? - переспросил он насчет дочки. Он любил все выяснять сразу, не откладывая в долгий ящик.

- На юге она, отдыхает с матерью... Она моя гордость! Получает шесть рублей сверх стипендии за успеваемость.

- Умная?

- Ого-х!

- Такая не подходит. - Ильин сразу потерял к ней интерес.

- Потому что ты ветреная голова, - упрекнул его повар. - Вот ты, такой человек, водолаз! А к девкам ходишь. А сам трижды женат.

- Во-первых, во-первых... я трижды женился на одной, на своей жене, отвечал Ильин резко. - А то, что я хожу, хоть водолаз, так на это лишь старшина мне указ... - Он мотнул головой в сторону верхней койки, где лежал, занавесившись, их командир. - А то, что я хожу, хоть и женат, - говорил Ильин, запутываясь в повторениях слов, - так теперь один телефонный столб не ходит. И то потому, что чашечки вниз.

- Это верно, - поддакнул повар.

Дюдькнн, видно, и сам не понимал, отчего упрекнул Ильина в распутстве. Наверное, ляпнул из обиды за свою дочь, способности которой Юрка не оценил. Но водолаз все еще не мог простить повару его замечания и ударил напоследок.

- Да ты-то сам, - сказал он. - Ни в жизнь ты не можешь красивую дочку родить.

- А вот и родил!

- Не твоя она...

Повар, пугавшийся категорических утверждений, сразу сник. Он помолчал, а потом сказал словами песни:

- Но моряки об этом не грустят.

- Как не грустят? - опять прицепился к нему Юрка. - А если дочка твоя, твоя?..

- Да, - сказал Дюдькин, оживляясь.

- Значит, любит тебя?

- Обязательно.

- А ты - "не грустят". Грустят... Вот видишь, какой ты!

- Ты прав, Юра! - сказал Дюдькин, благодарно принимая упрек, что он плохой отец, раз Ильин так повернул насчет его отношений с дочерью.

Трощилов все это время просидел как мышь. Про себя он уже понял: из Ильина для него защитника не получится. Ильин играет дурной силой, он никакой опасности не понимает. Для него тот авторитет, кто силу имеет. Поэтому он и старшину признает. А кто для него Трощилов? Червяк, пустое место.

Ожидая, когда поднимутся остальные, матрос решил приберечь свое сообщение, что водолазам надо вставать, напоследок, если у него спросят, зачем пришел. Но никто ни о чем у него не спрашивал, и постепенно Трощилов отключился от всего. Он сидел, отупляюще переваривая воздействие тепла, запах тел, разговора, в который не вникал. Сидел, чтоб сидеть, испытывая привычное удовлетворение, что минуты, отсиженные здесь, ему оплатят. С утра, отправляясь на побудку, матрос старался побольше урвать таких вот минут: не сразу шел в каюты, а когда заходил, подолгу толкался между коек, разглядывая спящих, одевающихся людей; доедал на камбузе кислые макароны, соскребая их со стенок котла; запирался надолго в гальюне, спускался в машину, чтоб где-либо прикорнуть возле теплых труб. И так до тех пор, пока его не отыскивал боцман или матрос, кого посылали вдогон. Сегодня же, спустившись сразу в каюты, Трощилов вводил и заблуждение боцмана: тот наверняка ищет его наверху, охотясь по досконально изученному маршруту. Леши Шарова, своего сменного по вахте, Трощилов не боялся. Шаров, хоть и был плотник, старший матрос, но он был такой, что лишнего слова не скажет. Трощилов не слышал ни разу, чтоб Шаров вообще говорил. Недаром он имел на судне прозвище Муму.

И все же что-то, видно, Трощилов не рассчитал. Наверху раздались боцманские, дзинькающие подковками сапоги, и Кутузов распахнул дверь. Мгновенно выделив Трощилова среди остальных, он тем не менее ничего ему не сказал. Проходя к столу, раскрыл занавеской Ковшеварова, третьего по значению водолаза.

- Гриша, вставай! В карты перекинемся.

Ковшеваров, узкий и длинный, словно вытянутый одной костью под широкую перекладину плеч, откинул одеяло, показав матерчатые, в цветочках, трусы, и, спускаябосые ноги на пол, сказал Трощилову, который сидел неподалеку и мог его стеснить:

- А ну-ка брысь...

Трощилов отодвинулся.

- Сон приснился, - Ковшеваров влез в старенькие шаровары.-Тащили девку из воды.

- Красивая?

- Да... не заметил.

- Ну и что?

- Спасли.

Голос у Ковшеварова был спросонок какой-то рыдающий и давал странный контраст его поджарому, заряженному опасной силой телу и такому же недоброму, хмурому лицу. Это был не основной его голос, а эпизодический. А настоящий его голос был другой, густой и крепкий, как у московского диктора. Из-за такого голоса он был среди своих обеспечивающим водолазом: в воду не спускался, а дежурил на телефоне, отвечая за связь и за подачу воздуха на глубину. Это был самый зловещий человек, кого Трощилов знал.

- Говорят, в пароходе девка была, - Кутузов смотрел, как Шаров раскидывает карты. - Может, сон в руку?

- Если в пароходе, то ей все.

- Ни одного случая, чтоб спасли?

- Не помню.

- А пароходы, - спрашивал Кутузов, поигрывая небольшим плотницким ножиком с красной рукояткой, - поднимали?

- Не было при мне.

- Да-а...

- Сегодня я подниму, - сказал Ильин. - Специально для тебя.

- Ты его еще найди.

- Если захочу, захочу...

- За шабашку я бы пароход взял, - высказал свое мнение Ковшеваров. - А что? На ледоколах водолазы спят, а пятьсот рублей отдай! Пусть положат на троих, тогда.

- Счас, положили...

Играя, они продолжили разговор о снах.

Ильин все порывался что-то вспомнить, лицо у него становилось сентиментальное. А дальше этого выражения дело не шло. Юрка, если и видел что, должен был запомнить точно. Придумывать он не умел. Зато боцман Кутузов мог видеть любые сны.

- Приснилось, что сплю, - рассказывал он. - А вокруг много моряков, И все прут на "Шторм". Я кричу: "Ку-да вы?" А сам думаю: "Что-то тут не то..." - и остался на причале. А "Шторм" отошел, идет, а потом - раз! - стал тонуть и утонул.

- Не видел где?

- Деньги на четверых!

- Ишь ты, спекулянт...

- Значит, утонул, - продолжал Кутузов, раскорячась на стуле. - И тут подходит ко мне Герман Николаевич, мой старый капитан. Подает руку, вот так: "Здоров, Кутузов Валентин. Ты кто?" - "Я боцман ваш". - "Будешь, говорит, за пароход умирать". И раз! - бегут эти, с лопатами... А я думаю: "Ну, хорошо, пускай я, а как же моя Лида, мой сынок Андрюшенька?.."