Борис Казанов - Полынья

- Взбесился? Пошел вон...

Трощилов, не замечая людей, выглядывавших на крик, стоял как выкрученный, не чувствуя ни ног, ни рук. Он знал, что отныне его дружба с Гришей кончилась, что никогда не простит ему подозрения, не вынесет его... А на берегу? Никогда не достать койки в "Моряке". Пойдешь на вокзал, на площадь - и взяли. По морде, по чутью... Сколько его ловили в разных городах, принимая за непойманного преступника, сколько приходилось отсиживать в КПЗ: опознание, сверка личности - иди. В Мурманске, в Одессе, во Владивостоке... Промелькнули города, где толкался без приюта, не виновный, не виноватый, в то время, как другой, с синими глазами, мог себе позволить все. Даже убить человека, как чуть не сделал сегодня. Или просто посмотрит на девчонку - и нет ее. Вспомнил, как хотел повеситься, когда ушла Танька: нашел веревку, какое-то бумажное мочало, тряпье... Что тонуть в пароходе, всем вместе? Ты попробуй вот так, на задворках, среди вони, бродячих кошек... Поползай! Только сердце стучит, стучит... Да ничего он не боится - никакого "Шторма"! Просто не хочет, не надо ему, и все.

Что делать?

Покачиваясь как пьяный, обошел судно, заглядывая во все уголки. Все выметено, вымыто, никакой пыли. И в море не загрязнится! Как дожить до поселка, до угля? Вдруг вспомнил что-то. Отправился искать боцмана. Тот был в кладовке, расфасовывал простыни, отглаженные Катей.

- Михайлыч, гак неправильно заложили. Надо переложить.

- Где?

- На правой вантние.

- Наверное, выложился сам. - Кутузов все бросил. - Надо Шарова позвать.

Трощилов его остановил:

- Дай мне.

Кутузов словно его не услышал... Боцмана нисколько не удивляло, что Трощилов сейчас с такой страстью искал работу, с какой прежде отказывался от нее. Такая резкая перемена, происшедшая с ним, скорее указывала на отсутствие всяких перемен. Просто он пользовался работой, отрицая ее суть. И хотя такой вот он Кутузова устраивал больше, но не всегда и не везде.

- Вот ты все метешь, моешь, а посмотри на себя! Тельняшка - полосок не различить. А кровать? Что логово...

- Отмоюсь, Михайлыч! А ты мне дай сейчас, дай...

- Такую работу надо заслужить.

Но разве он не заслужил? Шпиль расходил. А коридор, трапы? Блестят как зеркало... И в то же время понимал сам: работа на высоте, со снастью качественно новая. Это все равно что перевод в другой класс. А как туда перейдешь, если главное не то, что ты знаешь, а то, что надо чем-то заслужить? Нет, все равно не жить...

Опустив голову, повернулся, чтоб уйти. Но остановился опять.

- Михайлыч! А ведь я остался, не улетел...

- Правильно сделал. "Кристалл" станет портовым. К нему очередь будет на целый квартал.

- Не из-за этого я. Из-за мачты! Хотел гак переложить...

- Кому-либо другому скажи.

- Из-за этого! Из-за этого я...

Он выглядел так, что Кутузов понял: придется уступить. Угрюмо покрутил цепь, ударил о сапог:

- Сходи...

Еще не дошел до мачты, как понял - опоздал.

Море засветилось в своей глубине и проступили волны, которые шли не рядами, а кружно, как бы захватывая их со всех сторон. Вид этих волн, почти отвесных, но тихих, зловеще обагренных луной, его остановил.

Магнитная зыбь...

Наверное, еще было время, чтоб успеть. Но для этого надо было уметь так работать, чтоб обо всем забыть и одновременно обо всем помнить. Так работать он не умел и просто стоял, выжидая время, чтоб прилично соврать, если спросят. Внезапно увидел каких-то птиц, похожих в этом освещении на зверей, которые приближались, перемахивая с волны на волну... Как молния пронеслась в сознании: с криком бросился назад, боясь, что закрыли дверь и он остался. Шаров уже его ждал, впустил и выслушал - без упрека, с обычным для него состраданием. Отправился на мачту сам, и так, словно пошел на рядовую работу. Это открытие, как метлой, вымело из него прежние чувства. Все растворилось в ощущении удобства, что он как уборщик, свободный от вахт, имел право спать, ни о чем не заботясь, зная, что остальную работу выполнят такие, как Шаров. Думая о том, как придут когда-нибудь домой, погружаясь в стоны металла, в голоса катерков, снующих между громадных обшарпанных стен доков, в эту милую воду с радугой масла и мазута, на какой-то момент представил себя на высокой мачте с огоньком, чинящего снасть над волнами, что могло произойти сегодня, по не произошло, и уже по сне заплакал, изливая последнюю обиду на мир, на людей, на самого себя.

19

Капитан Просеков посмотрел на море...

Наверное, сильный ветер прошел этой стороной, и сейчас их не ветром, а его настроением качало. И в то же время эти необычные, опьяняющие волны были не только следствием пролетевшего настроения. Когда-то их описал Гомер в знаменитом сне Одиссея, очарованного пением сирен. А потом научно объяснил Ньютон своим законом приливообразующих сил Солнца и Лупы, придававших круглому лицу Землн гримасу космического эллипсоида. Проще сказать, наступила пора смены ветров, течений, перелетов птиц - то неустойчивое время осеннего полнолуния, которому мореплавание обязано своими лучшими открытиями.

Перед глазами капитана возникли старые карты с красными пунктирными линиями парусных судов, составленные на основании сноса и бутылочной почты... Великолепный дрейф английских пакеботов, открывших прямую дорогу из Старого в Новый Свет. Замечательные блуждания финикиян, попавших в течение Западных Ветров, а потом топивших свои бесценные карты из-за преследования пиратов. В такое вот время задумал побег и тот старый разбойник, отправившийся на поиск "реки жизни", способной исцелить от недуга крови*. А теперь другой мореплаватель, Кокорин, открывал для себя прямую дорогу домой, не подозревая, что дорога эта закрыта на сотни замков. И можно было представить, что произойдет через час-полтора, когда волны пойдут в резонанс, тяжелая волна остановит винты, а от перегрузок давления помутится рассудок этих незадачливых спасателей... Кто о них вспомнит тогда? Какой Гомер пропоет прощальную песнь? Да ничего не произойдет! Просто выйдет Просеков, мучимый бессонницей и больной ногой, и их приведет.

* Имеется в виду испанский конкистадор Понсе де Леон, открывший Гольфстрим в 1513 г.

А сам? Куда ему плыть?

Почему-то отсюда, из Полыньи, воображение не простиралось дальше той безмолвной каменистой полосы, отгородившей от него остальной мир. Настя, официантка из столовой, права: дальше ему плыть некуда. Но как внезапно! Из-за письма от неизвестной женщины... Почему же не подошла? И даже если это та, которую знал когда-то, то почему написала с таким опозданием? Нахлынуло прошлое, захотелось отомстить? Как это жестоко! Или он ее не любил? Он мог сказать совершенно искренне: он любил всех женщин, которых знал. И даже если б кого-то захотел разлюбить, то просто не успел бы это сделать. Да они и не приходили к нему ради детей, семейной жизни.