Борис Казанов - Полынья

Ради чего пришла та, с глазами утонувшей птички? Нашел на вокзальной скамейке: чего-то сидела, куда-то смотрела, в какую-то сторону ехала - поди узнай! Осталась, как осень, как забытье, как кружение вянущих листьев... Или та, с которой и встретился и расстался в воде? Даже лица не помнит, не заметил. Ожоги медуз, одно бормотание, бред... Где это? Уходящие плашкоуты, туманный берег Южных Курил... Это были не женщины, а состояния души, окрашенной безвозвратностью жизни. И только здесь, на пустынном кладбище под Тессемом, время остановилось...

Пристать к берегу по совету Насти? Ночные бдения при свете лампы, с потрескиванием дров: строчить что-то, вылавливать мух в черниле ржавым пером. Создать нечто такое для массового переписывания... Пустое, Дик! После дневников Скотта, оборванных на полуслове, ничего нового не напишешь. Все было, все прошло на земле... Господи, как люди устарели!.. А может, пожить обыденно, просто, как все? Повесишь барометр на двери, будешь есть лук с подсолнечным маслом и ждать пароходов - от осени до весны... А что даст весна, Дик? Откроешь в лучах, в чистоте воздуха, что ты постарел па целую полярную ночь. Или заблудишься в метели, среди десятка домов, и вырубят в куске льда, как исторических животных: легавого с голой шкурой и его хозяина в охотничьем костюме, - скорее всего. Да и с чем ты туда придешь? Или у тебя есть на это право: открыл Атлантиду, течение Западных Ветров? А если б сделал что-то такое, тогда бы смысл твоей жизни, в какой наготе ни представился теперь, тогда бы он был и оправдывался высшим смыслом. А так, в преддверии старости, оглушенный несчастьем и не умея преодолеть себя каким-то нечеловеческим открытием, - для этого нет сил, озаряющих одиночек, может, и подлых, но не боящихся своей подлости, потому что природа их охраняет и бережет: она их растит, воспитывает и убивает, это ее дети, таких сил, чтоб уцелеть, в тебе нет, ты просто убогое дитя человечества, и скорбь твоя и желание твое, не проявившись в деле, - всего лишь слюни немощи, размазанные по остывающему сердцу...

Что же остается?

Надо отправиться на поиск, искать свою "реку жизни" в океане. Нам нужен не дом, а корабль, Дик! И такой, слава богу, появился -"Шторм". Да, именно' он! Последний корабль, который нас или погубит, или спасет. Его-то и надо привести. И дорога к нему не с Маресале, где поворота не будет и не может быть. А надо повернуть с моря, вот сейчас. Курс, который ты проложил, неверен.

Пока не поздно, обратно - к Неупокоевым островам...

Просеков, торопясь, оделся, вышел в рулевую.

Сара спал, положив на карты свою молодую голову. Ни один прибор не работал, и Шаров вел по чутью, откатывая рукоятки штурвала то влево, то вправо. Собственно, и он спал, загипнотизированный волнами. Но это был особый сон, похожий на забытье пианиста, чутко дремлющего в шквале оркестра. А чтоб дремать среди отвесных водяных стен, нужно обладать отменным чувством равновесия, позволявшим Шарову вести "Кристалл" едва ли не по гребням волн, где он шел, а не создавал иллюзию, что идет. А также умением воспринимать волны как особый вид поступательного движения, помня о том, что истинный курс в волнах поворачивает к глубокой воде, - чем глубже воды, тем круче поворот. И эта линия, как самое важное, что Просеков сразу выделил и распознал, не изменилась. Шаров не делал круги на месте и не повернул, что тоже происходит незаметно. Он вел судно в поселок с той точностью, какая была возможна.

Просеков попробовал отнять штурвал, но руки матроса лежали как железные, и Шаров, показывая, что не уступит, перевел глаза на деревянный молоток, лежавший на компасе. Капитан озадаченно смотрел на матроса, не понимая, отчего тот возражает. С этим матросом, которого он отыскал когда-то в сахалинских песках, тогда безвестного ловца креветок, привел, как Золушку, на "Агат", с которым просидел в океане немало рассветов и закатов, поверяя в молчании самые сокровенные мысли, -с этим матросом Просеков сейчас не сходился в главном: в забытьи.

- Может, море изменилось? А он чего-то не понял, упустил...

Сошел вниз.

Перед выходом тихонько заскулил Дик. Просеков присел на корточки, уговаривая: отчего ты не хочешь прогуляться? Кто тебя вынянчил, кто вот такого носил за пазухой? Отчего ты такой неблагодарный, Дик...

В дверном промежутке так закрутило, что капитан все перепутал: вместо того, чтоб открыть дверь на палубу, опять открыл в коридор...

Проклятие!

Наконец вышли.

Как светила луна! Был страшен ее свет, подкарауливший их на пустынной равнине Полыньи. Но в этом безлюдье воздуха, сливавшемся с безлюдьем волн, луна была, как живое лицо, которое проступало не в свете, разлитом на гребнях, а в провалах черноты, где шипел сдавливаемый воздух. Он резал лицо, как жесткий снег. Идя вдоль борта, Просеков понял, что море расшатывалось подводной рекой, изгибавшейся в глубине, - это были ее повторы, размахи ее дыхания. Куда-то она шла, пробиваясь сквозь каменную стену остальной воды, куда-то спешила, ведомая своим поводырем! А та река, которая еще недавно текла на поверхности, сейчас складывалась опять, из этих волн, похожих на огромные вулканы, которые безмолвно вставали и так же безмолвно разрушались, как при далеком землетрясении. Какое-то видение расплылось в отравленном сознании: прямо на него бежал человек, обмотанный шафром, в валенках, проступая темным силуэтом в искристости воздуха, который закручивался по спирали: Бегичев на дороге в Маресале... Было страшно подумать, что на такой планете, как Земля, где кружил, не утихая, человечий рой, шел человек, пытаясь достичь одного огня, и не мог достичь, - жутко было ощущать такую несправедливость!.. Может, это была и его дорога - дорога лунного странника, бредущего в безбрежье земного одиночества? И по этой дороге они пошли с Диком, уходя от всего, от всех, глядя на холмы, на долины, удивляясь их красоте и соглашаясь с нею жить, пока не увидели дом, стоящий на горе, и там, внутри дома, когда они вошли (не как путники, чтоб согреться и выйти, а чтоб остаться и жить), стреляла угольями печь и в отсветах пламени, пляшущих по стенам, по широким доскам пола, по потолку, женщина с лицом Насти кормила грудью ребенка...

Вот мы и пришли, Дик!..

20

Итак, цель определена.

Сел, придвинул папку с листками и тут же отодвинул от себя. Он все помнил, все знал, все видел ясно.

Как поднять "Шторм"?

Безусловно, при помощи газовой оболочки. С учетом рывка "Волны". Другого выхода нет.

Море изменяется, островки всплывают. С возвращением течения, по-видимому, установится прежняя глубина в проливе - сто двадцать метров. Такая глубина давит на корабль с силой в двенадцать атмосфер. Округлим с земной: тринадцать. Давление станет на три атмосферы меньше, чем сегодня. Следовательно, шансы "Волны" как тягловой силы возрастают. Добавим еще, что баржа будет всплывать днищем, как бы укрывая отсеки. Воздуху будет непросто выйти из "Волны".