Виктор Кин - Записные книжки (-)

Безайс в картинной галерее

...Он разглядывал неестественно толстых женщин, их тяжелые груди и мощные руки, освещенные желтым, мертвенным светом истекших столетий, рыцарей и вельмож в поблекшем бархате. Время остановилось здесь, и по изумрудно-зеленым лесам все еще бродили веселые разбойники с мушкетами и шпагами, по-прежнему напудренные кавалеры отвешивали поклоны своим дамам, розовые пастухи гонялись за голубыми пастушками и монахи пили золотое вино в темных погребах. Безайс слонялся по залам, добросовестно скучая. Ему казалось, что он делает какое-то полезное дело, разглядывая толпу этих покойников. На языке Михайлова это называлось саморазвитием.

Он остановился перед потемневшей картиной, покрытой сеткой трещин. Рыжие львы с кровавыми пастями пожирали какого-то мученика. Лев, откусивший уже одну руку, вяло жевал ее, тускло поводя глазами; мученик лежал вытянувшись и имел такой вид, точно все это его не касалось. Сияние сидело на его голове, как небрежно надетая шляпа. Казалось, что и львам и мученику бесконечно надоело сохранять неподвижность в течение нескольких веков, что им хочется встать и уйти из картины.

- Франческо Ботти, - услышал позади себя Безайс.

- Да? - безразлично отозвался он.

- Раннее средневековье. Редкое, прекрасно сохранившееся полотно. Потрудитесь взглянуть на этот мрачный, могильный колорит картины. Он изумительно передает аскетическое вдохновение того века, его устремление к абстракции, к могуществу освобожденного от плоти духа. Вы обратили внимание на лицо терзаемого львами святого?

Безайс снова взглянул на скучающее лицо мученика.

- У старика невеселый вид, - ответил он. - Львы очень уж серьезно взялись за него.

- Вы правы. Это очень метко подмечено. Веселье считалось тогда грехом, смех был привилегией и оружием сатаны. На картинах старых мастеров бог не улыбается никогда - это был мужественный бог рыцарей, вооруженных фанатиков, бог религиозных войн. Святой, принимающий мученический венец, не мог улыбаться по одному тому, что это было суетно и грешно.

- Вот еще, - недоверчиво протянул Безайс, - при чем тут грех? Интересно было бы, если бы святого ели львы, а он покатывался с хохоту.

- Вы меня не поняли. Конечно, святой не мог смеяться в таких тяжелых обстоятельствах. Но радость освобождения, энтузиазм мученика, - вот что изобразил бы на его лице современный художник. Старый мастер не сделал этого. Его святой отдается смерти с суровым смирением. Взгляните на этот безразличный поворот головы.

Опять Безайс взглянул на старого тупицу, лежавшего среди львов, но на этот раз ему начало казаться, что картина в самом деле не так уж плоха. Полуобернувшись, он увидел около своего плеча сухую голову, красный нос и глаза, блестевшие возбуждением. Он был стар, желт, сморщен, одет странно и неопрятно. На шее под колючим подбородком вздымался черный патетический бант, свисая вышитыми концами на полосатый жилет. Особенно остановили внимание Безайса пуговицы его куртки, серые, с эмалевыми цветами. Надо было иметь смелость, чтобы носить на себе не смущаясь полдюжины этих ярких пятен.

- Вы художник?

Старик выпрямил грудь и поклонился с старомодной учтивостью.

- Некоторым образом, - ответил он тщеславно. - Вам, который относится к живописи с таким живым интересом, мое имя должно быть знакомо. Я Синегубов.

- Неужели? - сказал Безайс с грубо сделанным подобострастием. - Какой приятный случай...

Они потоптались около друг друга, благовоспитанно пожимая руки и бормоча отрывочные любезности. Безайс, бессознательно обрадованный тем, что был сочтен за человека, интересующегося живописью, дружески улыбался. Интересоваться живописью - это все-таки занятие!

- Так вы слышали обо мне? - спросил старик, глядя на Безайса с робкой надеждой. - Моя фамилия - Синегубов.

- Да. Слышал.

Они прошли несколько шагов и остановились перед другим полотном.

- Въезд Христа в Иерусалим. Картина интересна восточными влияниями, воспринятыми средневековыми художниками у мавров. Эти характерные контрасты...

Он прервал свою речь.

- Убедительно прошу извинить мое любопытство, - сказал он с ребяческим смущением. - Если вас не затруднит... где вы слышали мою фамилию?

Безайс замялся.

- Это было... мне говорили знакомые художники. Они...

Желтые губы старика были раскрыты в жадном нетерпении.

- Они неоднократно упоминали... - промямлил Безайс.

- Та-ак. Именно обо мне? Моя фамилия - Синегубов.

- Именно о вас.

Старик порозовел...

Вечеринка

Мы, двенадцать человек, собрались за этим столом на товарищеской вечеринке, чтобы поесть как следует. Хороший подбор, прекрасная коллекция аппетитов, двенадцать штук, все в исправном состоянии. Например, мой - это солидная, ровно работающая конструкция, без всяких перебоев.

Стол круглый, накрыт блестящей скатертью. Он похож на циферблат. И мы, двенадцать человек, расположены кругом, как двенадцать часов.

Посередине полднем тучно возвышается Довгаль. Он большой и толстый. У него слишком много всего: много волос, много носа, много рта. Он выходит за очертания, положенные каждому человеку, нарушает их. Чтобы сделать его приемлемым, вы мысленно убавляете его: эта ладонь на три сантиметра шире, чем нужно; сократим ухо; к чему столько щек?

Довгаль интересен тем, что его пульс делает девяносто ударов в минуту. Это слишком много - ваш пульс делает только шестьдесят. Довгаль на целую треть живет быстрее, чем нормальные люди. Свой пульс Довгаль разогнал в девятнадцатом году, заставляя его поспевать за бегом эшелонов, за маршем полков, и с того времени так и не смог задержать его. Он и сейчас работает на третьей скорости.

Эта вечеринка с него и началась. Вот как это было.

Я сидел в редакции вечером и писал фельетон о людях, которые построили кооперативный дом без печей и уборных. Забыли? Мне надо было отделать их как следует. Порывшись в воображении, я вытащил остроту и стал ее оттачивать. Надо было отточить так, чтобы ею можно было бриться.

Фельетон постепенно нарастал, ветвился, усложнялся. По бумаге прошли первые тени улыбок. Осторожно я подводил читателя к месту, где он должен был рассмеяться. Когда это было сделано, я повернул свою тему и дал залп с другого борта. Довольно шуток! Посмотрите на этих прокаженных идиотов широко раскрытыми глазами. Это вредители, агенты врагов! Почему же великодушные заики из треста, руководившего строительством, не возьмут их за шиворот?

Дело шло к концу. Тут должна была войти мораль под руку с агентом уголовного розыска. Но в это время ввалился секретарь редакции, Довгаль.

- Ты все толстеешь, Довгаль, - сказал я, созерцая его пузо, подобное планете.

- Это старо, - ответил Довгаль. - Я толстею давно и теперь уже привык. Это от сердца. Что ты делаешь?