Инна Кинзбурская - Один год в Израиле

Я сторговала у такого купца красные в белый горох чашки, похожие на те, что были у меня в Союзе, по трояку за штуку. Сколько же он заплатил хозяину? Совсем копейки. Стоило везти...

Эти, что перекупают, похоже, чувствуют себя здесь уютно: они при деле, и навар есть. Почему-то они похожи -- или это только кажется мне -- на тех продавцов, что, я помню, во времена моего детства торговали в ларьках на базаре, в городе, где я родилась. Тогда в этих ларьках сидели только евреи, они мне казались старыми, а на самом деле, наверное, им было совсем не помногу лет. Они умело надевали на тебя обычную кофточку и уговаривали купить так, что не купить было невозможно. Кофточка казалась нарядной и необыкновенной. Молодых я не помню в этих ларьках, детей своих они сюда не пускали. Своих детей они учили в институтах.

Не зря, когда один абориген спросил, кем работал мой муж там, и услышал от меня, что он инженер-электрик, господин с презрительной насмешкой констатировал:

-- Олимы -- сплошь инженеры.

Что делать? Евреи тянулись к свету, и если была хоть какая-то возможность учиться, они учились.

Люди, что нашли себе торговое место здесь, на нашем городском рынке, это уже не те, из ларьков, по возрасту, похоже, -- это их дети. А может, внуки. Среди купцов есть и молодые. Вот сидит женщина -- круглолицая, светлая, ей, наверное, чуточку за тридцать. И маленький, усатенький верткий муж все время подходит и куда-то исчезает. Он тоже при деле.

Жить надо. Каждый устраивается, как может.

Похоже, вот эта черная, вся в черном госпожа устроилась совсем не плохо.

-- Бери, сестра, -- говорит она мне с явным кавказским акцентом, -- дешево. Какая красота! -- Это она увидела, что я смотрю на блестящие с яркими цветами подносы. -- Бери, сестра. Хочешь? Я дам дешевле.

Я вижу эту услужливую госпожу здесь не впервые. Запас вещей у нее не иссякает. Можно подумать, что сооружен транспортер из одного теплого края в другой -- в наш нынешний.

Я не знаю, кем ей приходится тот смуглый господин, что основал в нашем городе, прямо рядом с ирией -- место бойкое, комиссионный магазин. Почему-то он уговаривает меня теми же словами:

-- Бери, сестра. Дешево. Смотри, какая красота. Его лавка похожа на музей. Здесь, в самом деле, красоты немало. Вазы, чайники, супницы, блюда -- все это может украсить любой званый обед. Чего здесь только нет! Все вывезено и вывозится из родных краев и продается. Задешево? Для нас не очень-то, нам не купить. Но вообще, по-моему, за гроши. Только я не вижу, чтобы здесь эти вещи торопились покупать. Хотя, наверное, если бы не покупали, этот маленький, круглый, довольный собой господин вряд ли вкладывал бы в них свои кровные.

Мы купили у него новый олимовский -- сделанный в Союзе -- велосипед. Он пытался спихнуть его без насоса, ключей и другого имущества. При этом говорил:

-- Приходи завтра. Завтра я все отдам. Я честный человек. Меня все здесь знают.

Насос он, правда, вытащил из-под кучи вещей, но ни завтра, ни через неделю не отдал нам обещанные ключи. И при этом прижимал руки к груди:

-- Сестра, я честный человек. А твой муж, он меня хорошо знает, он мне брат.

Ну вот, наконец-то у нас в Израиле появились родственники.

...Миша, наш Михаил, совсем не похож на эту торговую публику. Он стоит в стороне, высокий, плотный, в хорошей серой куртке, лицо у него энергичное, серьезное. Перед ним на подстилке расстелены Дорины салфетки, большие и по? меньше, белые, словно чистая морская пена.

Подходят женщины, спрашивают: "Сколько?" Качают головой: "Дорого". Дорого? За эту сплетенную руками скатерть? Или они просто не понимают? Ведь здесь любят салфетки, в каждом доме их -- тьма. Но разве такие?

-- Тридцать, -- говорит какая-то женщина на иврите.

-- Нет, -- отказывает Миша. -- Одних ниток на двадцать, да работы сколько. -По поводу салфеток он уже может свободно говорить на иврите.

Я не выдерживаю:

-- Не дешевле восьмидесяти.

Женщина взглянула на меня: с луны я свалилась, что ли? И пошла себе.

-- Нет, -- говорит мне Миша, -- даже шестидесяти не дадут. Надо ехать в большой город, где туристы, где люди побогаче.

-- Но дорога... Больше проездишь.

Рынок заканчивается, Миша сворачивает свои салфетки и идет покупать помидоры -- к концу они на полтинник дешевле.

...А сейчас вечер. Мы сидим и разговариваем. Кофе уже выпито, больше не хочется. А говорить мы можем бесконечно.

Открывается дверь, входит Алла, дочь Миши и Доры. Они живут в одной квартире, но у Аллы своя семья -- муж, дети. Алла тоже пианистка, как и Лариса. Пришла она с работы. Работает она в огромном продовольственном мага? зине, который называется "Гипер коль", что значит "здесь есть все и всего много". Работает Алла уборщицей. По девять часов в день.

-- Устала?

Как не устанешь? Пашут всю смену без передышки. Следят, чтоб, не дай Бог, нигде соринка не упала, капля не пролилась.

-- Ну, а поесть можно?

-- Только с разрешения начальника и только по очереди.

-- А платят?

-- Четыре пятьдесят в час.

Четыре пятьдесят? Это же намного ниже минимума по стране.

-- Почему вы не говорите хозяину, чтоб добавил?

-- Говорили.

-- Ну?

-- Отвечает: "Не нравится, уходите. Я других наберу, сколько угодно -молодых, красивых, с высшим образованием".

Хозяину очень нравится, что у него такие уборщицы. Он и мечтать не мог о таком кайфе.

-- Не те специальности мы дали детям... -- горько раздумчиво говорит Рита

А какие надо было? Не нужно Израилю столько музыкантов. А кто нужен? Я мысленно перебираю семьи моих знакомых. Софа -- химик. Стелла -- программист. Муж Стеллы -- тоже программист. Ира -- экономист. Муж у нее -- механик. Тамара -- филолог. Муж у нее -- теплотехник.

-- Я посмотрела на своего зятя, -- говорит Дора, -- сердце заболело. Пришел с работы, сел, нет сил подняться, выкупаться, поесть. С утра до ночи грузил мешки.

Да, многие уже работают. Но -- где? Моют, метут, трут, грузят, таскают. И тупеют. Тупеют мысли, тупеют души, тупеют люди. В этом тупом непосильном труде.

Но, говорят, так начиналась каждая алия. И надо иметь терпение.

Прошел год. Только один год.